Письма 1842 года

11 января 1842 г. [Петербург]

Здравствуйте, мой почтеннейший и дорогой Николай Петровичь. Поздравляю вас с Новым годом. Оно бы и поздно, сего дня уже 11-й день 42-му году, да вы не взыщите. Желать вам я строчками ничего не стану, пусть это желание останется в душе моей, давно согреваемой Милюковыми.

Как вы праздник проводите? Я неразумею — весело, а несколько покойно ли,— покой лучше веселья, и он добрее, его скорее можно найтить; он живет в своем кругу, в себе самом, в вере, в боге, и он растет, приходит сам-пят, сам-десят, сам-сто; конечно, во время росту его бывают и непогоды, помехи; но сам без сам никогда не бывает.

Мне скучно сдесь одному, и когда побываю один, то делается покойнее, и удовлетворяюсь тем, что друзья мои, Сашенька и Филиса, начинают привыкать быть самими с собою, а бог им, надеюсь, поможет, они и поболее привыкнут. Трудно! Да что же без труда достается? По крайней мере есть из чего трудиться. Кто привыкнет жить с самим собою, тот вместе приучится жить со всеми, т. е. снисходить всем, а через это избавится иметь нужду городскую льстить, следовательно, избавится рабства. Ох, мой дорогой Николай Петрович, простите, записался — в таком расположении духа. С добрейшим нашим Иосифом Ивановичем опять та же история начиналась, опять кровь, однако же не так, как прежде. Вчерась она не являлась. Он в болезни очень труслив и непослушен, не любит лекарств, да кто их любит.

Кажется, в Москву я не буду, для того что денег нет для новых заведений,(220) вам известно, как и старые обрезываются. С 24 декабря сдесь на санях ездят, а третьего дня и извощики поехали, но мороза более 14° еще не было, видно, зима будет в феврале, а в декабре щи с крапивой я ел. Так ли у вас, в Москве? А в Сафонкове, кажется, так, и до 1-го января все было так. Только святки там проводим не так, как мы сдесь. Там скакали, кутили, а мы смирнехонько, чиннехонько. Прощайте, мой почтеннейший и дорогой, будьте здоровы, здоровы и здоровы, поцелуйте ручку у добрейшей Аграфены Конновны, ручки у сестриц ваших и по усмотрению кого как из прекрасных людей ваших, разных кудрявых и гладких, за уважающего вас Белокурого, впрочем, ежели не отяготит вас это поручение. Прощайте, мой дорогой.

Я полагаю, что Петр Иванович в Поддубье, по письму Андрея Александровича.(221)

Его Высокоблагородию Николаю Петровичу Милюкову.(222)

[Конец февраля 1842 г.] [Петербург]

Здравствуйте, наш почтеннейший Николай Петровичь, поздравляю вас с окончанием масленицы, думаю, мирной, покойной, без энергии, с какою мы с ней расстаемся здесь, — впрочем, не я, я не теряю порядка и по 62-летнему праву привожу себя в горизонтальное положение в 11 часов и поэтому-то мыслено исполнял прародительский долг. Вам от сердца скажу: простите и меня, грешного! Завтра начнется святая четыредесятница, здесь невидимка.

Благодарю вас, мой дорогой, за 12-е(223) число. Лена(224) у меня обедала, и я ей говорил, что я чувствую, что вы у меня, а сегодня ей это чувство доказал письмом Сашиньки и Филисы.

Давича я с вашими простился, они поехали четверо по-петербургски на горы, а я до гор шол с Василием Петровичем. Завтра увидимся у Осипа Ивановича, завтра рождение Нат. Петр.(225) Мы начинаем думать о том, как бы ехать с вашими вместе, по-моему, в дилижансе, и не знаю, как у нас это дело уладится. Впрочем, ежели зима вздумает по-летошнему начаться с марта, то вашим выгоднее будет ехать в своем зимнем экипаже.

Теперь вы захотите узнать, что я здесь делаю. Извольте: гляжу на людей, как они торгуют и кто чем и как, и я тоже думал кое-что купить и кое-что купил, кое-что торгую, а иное оставил, дорого. Не по деньгам. Фенево [?] на 50 лет купил, посулили уложить и из Твери прислать. Оно и то бывает, что извозчики плутуют, в распутицу товар на дороге сваливают. Неправда ли, мой почтеннейший, что и у нас точно так же все дела идут, только без эфектов, без энергии, без форм изящных. Удивительно, как полезно, проживши месяцев чуть не 12 в глуши, меж сафонковских болот, явиться в Златокаменной и поглядеть на него свежими глазами. Что это за калископ [калейдоскоп] как в умственном, так и в чувственном отношении! Добро! Прощайте, мой дорогой, кое-какие подробности передам в Островках — думаю, на второй, но не удастся, а спешить не стану. Прощайте, целую ручку у добрейшей Аграфены Конновны.

Душою вас уважающий

Венецианов.(226)

[27 марта—2 апреля 1842 г. Сафонково]

Вот и Благовещение прошло, и поста четыре недели отпостилось, и то, что я в Питере два с половиной месяца отжил, как у Николы(227) побывал, и, наконец, остается только два воскресенья до Светлого. А сколько до последнего? — богу известно! Из Питера я с вами, мой дорогой Николай Петрович, беседовал, а из Сафонкова — еще нет, а в Сафонкове уже пятую неделю живу. Слышу о вас нередко от кое-кого добрых людей, иные меня радуют, а другие — ни то, ни се; а я сам по себе стараюсь держаться лучшего — радостного. С Влад. Иван.(228) я невидался — он бы, может быть, меня утвердил в моем радостном. Андрей Клементьевич готовится посылать барышням коляску, и нас это опечалило, коляска эта станет их там катать и в Мае, а может быть и в Июне. Оно для меня-то. Я уже в 62 кое к чему привык, а для бедных моих девчонок плохо без сердечного приюта, особенно после тех происшествий, которые у нас появились и по горам, и по дебрям. Я, как философ деревенской и городской, смотрю на все в призму государственной экономии, которая позволяет иногда выходить за пределы всяких постановлений, даже самой совести и закона Моисеева, лиш бы достигнуть цели умножения как в мире вещественном, так и животном. — Полно! — Скажите-ка вы мне, мой дорогой, сами на досуге, останитесь вы в Москве или сюда приедите? Я не без надежды, — отделение Академии утвердится, а медлится, для того что теперь денег нет, для этого отделения хоть и небольшая сумма нужна, но не единовременная, а всегдашняя, на которую, может быть, источники в Июне откроются.

Ах, мой почтеннейший и любезнейший Николай Петрович, при всей моей, философии или навыке снисходить ко всему, теперешнее мое пребывание сдесь с вторника масленицы так тяжело, как никогда не бывало. Дети всегда были пищею моей души, они и теперь не перестали ею же быть, но их собственная пища теснит меня, душит. Вот поэтому-то и коляска ваша досадила. Худо сдесь без Милюковых, худо душе. Боже мой, недавно, 23-го числа, Софья Петровна была у нас. С 26-го стала зима, и зима славная. На 3-е число поеду в Туганычи к усачу Милюкову, поеду один, боясь дороги, а ежели на возвратном пути не испортится, то жалеть буду, что один поеду. Так рассудок велит; хоть он и мешает и портит планы, но раскаеваться не заставляет. Страничка к концу, а я еще как будто ничего не написал, да и не упишешь всего того, что бы писалось, особенно желалось. Припомните эту прибауточку: ума много, да вон не лезе.

Я теперь как будто в Островках вижу Аграфену Конновну, вижу ее улыбку, при ней и кудри и другие разные люди, а все люди хорошие, так бы теперь с голоду и расцеловал; пожалуйста, поцелуйте их за меня, а у добрейшей Аграфены Конновны ручку. Не потяготитесь и у поженских то же сделать за чистосердечно уважающего вас

Венецианова.

Прощайте, мой дорогой, будьте здоровы, а я как-то хуже прежнего, впрочем, гиморой летает все в голову, а не в хвост.(229)

[22 апреля 1842 г. Сафонково]

Христос воскресе!

Поздравляю вас, мой почтеннейший Николай Петрович, с праздником великим, дай бог вам его со многими за ним празновать в полных и чистых удовольствиях, к которым вы и привыкли.

Письмо ваше я получил и вести давал о явке ко мне Григория.(230) Вестил и доброго Василия Матвеевича о желании моем его видеть; но отвестия не получал, а жду со дня на день Василия Матвеича. Дорога худа, а ездят от Сытина до Поженок на санях, а от Сафонкова до Сытина — на колесах, так вчерась говорил Андрей Клементьевич. В воскресенье светлое Миша(231) приехал из Москвы и говорит, что вы все думаете чуть ли не на Фоминой пуститься в Вышневолоцкой. Дай бог, чтобы это была правда, а то тошно, дюже тошно.

Не предсказывал ли я вам или, лучше сказать, опасениями моими не остерегал ли я вас от того, что случилось с вашим Григорьем.(232) Он не виноват, а вы виноваты, — вы ему дали направление, а потом остановили, вы ему дали почувствовать удовольствие внутреннее, тронули его душу из склепа положительного и остановили. Ежели я его возьму, то то же будет, даже не то же, а хуже тогда, когда у него останется перспектива теперешняя — как практические 30-летние опыты, так и психологические, даже, ежели позволено будет сказать, физиологические наблюдения это мне давно доказали. Об этом при свидании потолкуем.

Вот тоже вы мне не верили, что новому штату быть нельзя. Штаты из авось не строятся. Вот теперь, ежели Июнь что-нибудь значительного даст, то немудрено, что и штат составится, но не Пейкеров.(233) Право так, мой дорогой. Ей-Ей, так. Теперь покалякаемте о житье-бытье. — Завтра Егорий, а теперь 17 градусов (на сонце) в 4 часа. Я не горюю: корму достаточно, а многим плохо. У меня никогда скот не был так хорош, как ноньче, ни одной коровы с замусленым хвостиком и около 30 телят живых, веселых скакунов. Но кони, кони, увы, едва живы, их буки съели. Григорий по доброте своего серца никому не может отказаться услужить, вот его и завалили подметками до того, что он потерял время и накормить и напоить животных, а сами они глупы.

Вчерась было царицы Александры. Поздравляю и вас с имянинницей.(234) У моей был Андрей Клементьевич один и приехал весь в грязи, да еще была после обеда госья — Варенька Стромилова, одна и как ни в чем небывало. Хоть мне и 63-й и в это время навастривался опытами, но, право, сконфузился, да так, что и теперь в недоумении, откуда это произошло, от пошлой ли глупости, или от нахальства. На горе тем распоряжается. Теперь, мой почтеннейший Николай Петрович, остается мне пожелать вам здоровья и повторить желание вас видеть в Островках, но на время, а желаю вас видеть в Москве, потому что все-таки надеюсь там быть и жду того же Июня или Июля, от которого и ваш штат зависеть может. Как-то к нам явится Петр Иванович! Я теперь к нему пишу, пусть его пользуется Питерскими удовольствиями, они там для него целительны и прибавляют дней к его жизни.

Скажите мое душевное почитание почтеннейшей Аграфене Кононовне, ежели не трудно, поцелуйте ручку, а кстати поцелуйте ручки у Елизаветы Петровны, Анны Петровны и Сусанны Петровны,(235) да и Варвару Петровну(236) не забудьте, ведь она тоже Милюкова, а Пармена Петровича поцелуйте, он тоже Милюков, за чистою душою вас уважающего

Венецианова.(237)

[Начало августа 1842 г. Сафонково]

С удовольствием, мой почтеннейший Николай Петрович, принимаю вашего Григория; но не с тем удовольствием, с которым я хотел его взять, едучи в Маковищи и беседуя о нем с добрейшим нашим Василием Матвеевичем, беседуя как о грешнике кающемся. Я грешников кающихся люблю и на них надеюсь, а праведников боюсь: опыт приучил меня к этому чувству. Холодной долг человечества будет во мне действовать, а не то чувство, которое всегда мне сопутствует, утешением же будет то, что выполняю волю людей, драгоценных моему серцу, и надежда на божию помощь грешника сподобит чистого раскаяния.

По обыкновению моему, я ему дам написать какую-нибудь внутренность, что он у вас может повторить, а потом у меня напишет голову с натуры и пойдет, как бог ему благословит. Прощайте, мой дорогой. Мои завтра поедут в Рождественское,(238) а я дома стану, а я стану с виноватыми косить.

По-прошлогоднему мы будем говеть и думаем 14-го приехать в Поддубье к Василию Матвеевичу.

Еще повторяю, будьте здоровы с добрейшей Аграфеной Конновной и прекрасными людьми.

Чистосердечно вас уважающий

А. Сафонковской

Р. S. У меня половину... [слово неясно] с понедельника хочу класть и молотить на Семена.(239)

Его высокоблагородию милостивому государю Николаю Петровичу Милюкову.(240)

6 декабря [1842 г. Петербург]

Здраствуйте, мой почтеннейший Николай Петрович! Поздравляю вас со днем вашего Ангела, желаю, чтобы он более и более хранил вас везде в жизни этой, принадлежащей уже не вам одним, а семейству вашему, которого теперь благо в вашем благе. Я вам более ничего не желаю, как только чтобы вы были в том состоянии души, в котором теперь Петр Иванович, что бы вы в ваших Петре, Николае и Котике и прочих видели, ощущали тоже, что ощущает Петр Иванович в Николае, Василье и Павле и прочих.

Жаль, что я пишу в Питере, а не говорю в Островках и поздравляю вас за 480 верст, а но в гостиной вашей, там бы я полюбовался на все окружающее вас и на кудри Елизаветы Николаевны и на косы Лидии.

Програмная судьба не решается сегодня а отложена до 8-го, а может быть и далее, для того что бывшее парадное обручение,(241) двор весь захлопотило несказанно. Сегодня праздник в Эрмитаже, со всеми дворными узорами, а там — прощанье с принцем. Великое будет чудо, ежели я выиграю, премии давно назначены по расчетам.

Как-то мне не судьба с вашими видеться. Василия Петровича я только раз видел, он у нас был и без нас, третьего дня я взял его адрес и на днях побываю; знаю, что он и Павел Петрович здоровы, а Иосиф Иванович участвует в царских пирах, без князя,(242) которой по обыкновению болен.

Девицы мои сдоровы теперь опять крепко, и я сдоров по годам. Думаю только о том, как бы скорее в Островки и как бы к блинам. Воля не своя — прощайте!

Поцелуйте за меня ручку у матери Елизаветы Николаевны, а самое Елизавету Николаевну — куда угодно.

Душою вас уважающий

Венецианов.

6 декабря, 7 часов утра.(248)

Весна

На пашне. Весна. Середина 1820

Тверь (1910 г.)