Переписка Венецианова
Письма Венецианова обнимают почти двадцатилетний период его жизни. Это пора создания художником лучших жанров и пейзажей, обессмертивших в русском искусстве его имя. По письмам облик Венецианова встает как живой, со всеми его склонностями, маленькими недостатками и большими достоинствами.
Как это ни странно, на протяжении двадцати семи лет душевный облик Венецианова почти не меняется, в сорок лет он почти такой же, как и в шестьдесят семь: уравновешенный, спокойный, терпимый к людям и обстоятельствам и... чуть-чуть скучный. Острота и яркость переживаний, живость чувствований — это именно то, чего недостает и письмам, и самому их автору.
Местами со страниц писем встают картины быта двадцатых-сороковых годов, отдельные эпизоды жизни сельской, помещичьей и придворно-бюрократической, городской, отдельные лица, враги и друзья художника, отдельные этапы его творчества.
Как художник, Венецианов освещен по письмам бледнее человека. Он мельком говорит о своем творчестве, о своих учениках. Все же мы узнаем из них и о его работе над «Гумном», и о горе, причиненном ему по этому поводу недоброжелательством и интригами академических профессоров, о доконченных им образах его учителя Боровиковского, о «Невском монастыре», который он писал с натуры, по собственному желанию, в то время как академические профессора настаивали на натурном классе, надеясь втайне, что неискушенный академической учебой Венецианов плохо справится со своей задачей. Удар самолюбию наносит художнику и провал его картины «Петр Великий в Саардаме», писанной в 1838 году на конкурсе Демидова; удар усугубляется заинтересованностью в конкурсе материально: он мечтал на полученную премию улучшить положение своих дочерей, неудача же обрекла их в деревне на холод и голод. В 1846—1847 годах он работает в Сафонкове над «Туалетом Дианы».
В одном из писем Венецианов признается другу, что не может работать без вдохновения, которое он попросту называет «порой». Нет «поры», то есть нет вдохновения.
Неделя летела за неделей, и художник не брался ни за карандаш, ни за кисть. Но приходила «пора», и у него начинался «запой», настоящий запой в работе, когда он почти не отрывался от холста.
Академия художеств фигурирует во многих письмах Венецианова. В лице академических профессоров он видит своих заклятых врагов, которые всеми способами пытаются отстранить его, не допустив до выполнения программы, или навязать заведомо чуждую ему «академическую» тему, наконец, лишить его учеников.
Но целый ряд лиц, близких к академическим кругам, относился к нему с явной симпатией, помогал ему и ценил его. Среди них был и профессор Академии, известный скульптор И. П. Мартос, и П. К. Клодт, и конференц-секретарь Академии В. И. Григорович, и вице-президент граф Ф. П. Толстой, и президент Общества поощрения художеств П. А. Кикин, и позднее «сам герцог», Максимилиан Лейхтенбергский.
Однако Венецианов не мог, по справедливости, не сознавать, как безмерно чужда ему самому Академия, академическая традиция, академические правила при его основных взглядах на задачи живописи. Правила надевали на него шоры. Чтобы написать «Гумно», Венецианову, по его собственным словам, «пришлось оставить все правила и манеры, приобретенные двенадцатилетним копированием в Эрмитаже, и следовать указаниям живой действительности».
Впрочем, отношение к Академии у Венецианова двойственное, непостоянное; он ненавидит «превосходительных и высокородных, воспитанных Академией профессоров», а сам всю жизнь мечтает войти в их среду, стать самому профессором в Петербурге или в Москве. Борясь с академическими правилами, отрицая их, Венецианов всю жизнь в тех или иных своих работах следовал им, копировал Рафаэля и тех самых «академических» мастеров итальянского Чинквеченто и Сейченто, которых брала за образец и Академия. За полезнейшее и почетнейшее дело он считал свое копирование в 1844 году Мадонны Альба Рафаэля. Из писем видно также, что и своим ученикам, в частности Григорию Сороке, Венецианов давал копировать «Рождество» Корреджио, «Благовещение» Альбани, «Взятие на небо богоматери» Мурильо. Так Венецианов допускает компромисс, и наряду с копированием живой природы учит своих босоногих учеников Сафонковской школы также и по академическим правилам. Указание на это на страницах писем к Милюковым особенно ценно тем, что разрушает прежнее одностороннее представление о Венецианове-учителе, исключительно как о копиисте живой действительности; мы видим, что художник знакомил своих учеников и с так называемым «высоким» искусством, «исторической» живописью прошлых столетий, служившей непререкаемым образцом и для академических профессоров.
В то же время «академический» «Медный змий» Бруни вызывает в нем несправедливый, слишком пристрастный, злой отзыв. В этом сказалась зависть Венецианова к чужому успеху, успеху ненавистного «академического профессора» — черта, несвойственная этому в общем доброму и мягкому человеку. Правда, еще и по другому поводу Венецианов становится неожиданно резким и желчным: когда речь заходит о «немцах», об иностранцах. Иностранцы популярны в России, они легко добиваются высоких чинов, орденов, влиятельного положения в обществе и материального благосостояния, между тем как русские «остаются за флагом».
Преследуемый Академией, Венецианов находил утешение в своей Сафонковской школе, откуда вышло за двадцать с лишком дет ее существования свыше 70 крестьян-художников. Он проявлял о них трогательную заботу, учил их даром, ходатайствуя об их освобождении, об их выкупе, собирал для этой цели деньги по подписке, отвозил художников в Петербург, заботясь пристроить в Академию, найти им заработок при обществе Поощрения Художеств. К сожалению, эти молодые художники часто платили ему злом за добро, изменяли ради выгоды заветам своего учителя и становились «брюлловцами» и «брунистами». С грустью вспоминал Венецианов о Плахове, одном из ранних его учеников, которого испортила поездка в Дюссельдорф. Слезливость, сентиментальность и пошленькая красивость убили с тех пор свежее, здоровое, из народных русских корней вышедшее дарование Плахова. На страницах писем по разным поводам вспоминает художник и других своих учеников: своего племянника Мишу Эрасси, Федора, крепостного «Андрея Александровича и Александры Петровны», талантливого Ирашу, сына управляющего имением Василия Федоровича, Ф. М. Славянского. По поводу Федора он пишет: «Андрей Александрович уехал в Москву, видно, он отдумал дать нам художника; жаль, очень жаль, и со временем он сам будет жалеть. Ежели он поздно пришлет, то я не успею ничего сделать; конечно, Андрей Александрович может денег 2000 получить, по Федор никогда не получит того, что от времени зависит, время надобно ловить... тому уж не до науки, кто с миром ознакомился, а Федор готов: пора пришла, да вдобавок отчаяние, после которого уже все бывает поздно. Это опыты мне, именно мне доказали»... Больше всего внимания в письмах он уделяет крепостному Григорию Сороке. Нежелание Милюковых отпустить его на волю вызывает в Венецианове резкое осуждение. Он не может простить им жестокого отношения к своему крепостному мастеру. Мягкая душа художника не смогла стерпеть несправедливости к человеку даже со стороны своих лучших друзей. Он не мог не осуждать их за то, что талантливому крепостному мастеру они вначале дали было возможность учиться, потом поставили его на другую работу, ничего общего с искусством не имеющую, потом, когда он с горя запил, решили его снова послать к Венецианову учиться, чтобы в конце концов все-таки сделать его садовником. Сбитый с толку человек спился окончательно и повесился (уже после смерти своего учителя). Если бы эта смерть застала Алексея Гавриловича в живых, он, вероятно, тяжко бы ее переживал.
Выпукло встает со страниц писем облик Венецианова в его отношениях к своим друзьям, семье, крепостным. Он был добрым, честным и благожелательным к людям, добродетельным человеком, в своей добродетели немножко скучным и пресным. Он заботится о знакомых, попавших в беду, о бедном Василии Егоровиче, просит друзей помочь ему устроить лотерею и разыграть «пушечки», умоляя Николая Петровича не распространять среди знакомых, что он в этом принимает участие. Когда затея не удается, у него вырывается в письме к Милюкову горькая фраза. Много труда кладет художник позднее и на приискание места Н. П. Милюкову, прося то того, то другого из своих влиятельных знакомых.
Венецианов ценил в людях простоту и искренность, страдал от интриг. Дружба для него - «святое чувство», недаром на его печати, с пылающим сердцем, девиз: «Я отдыхаю в надежде дружеской», то есть в надежде на дружбу, на друзей.
Рука об руку с дружбой идет у него чувство уважения и почтения; он, по его собственному выражению, «любит греть душу теплым удовольствием изъявления своего чистого почитания». Любил Венецианов и пофилософствовать на тему о дружбе, добродетели, жизни, и это туманное философствование способно порой вызвать у читателя улыбку.
«Покой лучше веселья, - пишет он в 1842 году,— он добрее, его скорее можно найти, он живет в своем кругу, в себе самом, в вере в бога, и он растет, приходит сам-пят, сам-десят, сам-сто; конечно во время роста его бывают и непогоды, помехи, но сам без сам никогда не бывает».
Венецианов такой же нежный и любящий отец, как и нежный, преданный друг. Он глубоко скорбит о болезни слабой и нервной Филисы. В период физического созревания девушек он признается другу с болью в сердце в том, что не знает, как следует обходиться с ними в этот опасный период их жизни, жалеет об умершей матери, присутствие которой было бы теперь так необходимо. Художника волнует и мысль о том, что легкомысленная и живая Филиса слишком пылко отдается городским развлечениям, явно предпочитая жизни сельской жизнь городскую; по мнению же художника, городские развлечения недоступны ей, как девушке с более чем скромными средствами. Но ему приходится уступить настойчивой Филисе и хлопотать о предоставлении ей в Петербурге места классной дамы. Тем временем девушка живет в столице то у подруги ее покойной матери, Авдотьи Афанасьевны Мартос, с ее четырьмя дочерями, то у Василия Михайловича Веселькова, секретаря вешкой княгини Марии Николаевны. Венецианова, повидимому, мучит мысль о том, что необеспеченная Филиса приучается к роскоши, живя в придворной обстановке на великокняжеской даче под Петергофом. В глубине души он хотел бы лучше видеть ее классной дамой в Твери, нежели в Петербурге, и он делится по этому поводу мыслями с другом. Насколько спокойнее он за трезвую, уравновешенную Сашеньку, которая делается «хорошей хозяйкой» и предпочитает жизнь деревенскую жизни городской. «Сашенька поняла, — пишет Венецианов, — невыгоды здешней жизни при резко ограниченных средствах».
 На пашне. Весна. Середина 1820 |  Тверь (1910 г.) |  2 |