Венецианов в академических кругах
Предисловие к запискам А. Г. Венецианова к В. Г. Анастасевичу
Абрам Эфрос
Сохранившаяся в бумагах «почетного вольного общника» Академии художеств П. Н. Петрова пачка записок и записочек, которые Венецианов по разным случаям адресовал библиографу В. Г. Анастасевичу, имеет, разумеется, вторичное и дополнительное значение в сравнении с основным эпистолярным собранием, каким является переписка с Милюковыми. Однако менее всего — это бросовый материал. Его нельзя так расценивать не только потому, что венециановские писания вообще исчерпываются милюковско-анастасевической группой, и здесь каждое лыко в строку, но и прежде всего потому, что этот материал вводит нас в среду, которая с именем Венецианова раньше не связывалась, хотя сам он к ней упорно тяготел и с ней старательно общался, и которая жизненно и качественно была отлична от милюковской, — помещичьей и сельской.
Точно так же, в хронологическом отношении, записки к Анастасевичу до известной степени заполняют пробел, образовавшийся в большой переписке: там начало 30-х годов, — пожалуй, вообще 30-е годы, — всего слабее и всего случайнее отражают дела и самочувствие Венецианова; в этом смысле даты 1831—1834 годов, стоящие под посланиями к Анастасевичу, приобретают свою специальную ценность. Конечно, нельзя ставить разреженность венециановских сношений с Милюковыми в эти годы в слишком тесную зависимость от того, что он нашел для себя какой-то новый круг людей. Я думаю, что связи с людьми типа Анастасевича были у него всегда. Но записочки несомненно свидетельствуют о том, что в это пятилетие Венецианов был в оживленном и прочном общении с группой людей, которых он высоко ценил и которые, может быть, и его ценили достаточно, чтобы привычная и уже устоявшаяся его смиренность распрямлялась и наливалась духовной, немного даже горделивой, удовлетворенностью, отодвигающей на задний план, а то и вовсе прекращающей на время старые, привычные отношения, наполненные прозой хозяйственных и однообразных забот о насущном хлебе.
Венецианов в переписке с Милюковыми представляется в самом деле в более скромном и примитивном окружении, чем то было в действительности. Правда, помещичье-поповские фигуры в области бытовой, и самоучки-подмастерья в области художественной, для него и типичны и обязательны. Но после записок Анастасевичу мы должны сделать значительную поправку на иную, «умственную» среду, которую символизует собою венециановский адресат. Записки к нему говорят о налаженной и устойчивой связи Венецианова с петербургскими академическими кругами. Они показывают две разновидности их, соединяющиеся не только условно, сквозь фигуру Венецианова, но и жизненно реально: это — ученая группа, во-первых, и художественно-академическая, во-вторых. С одной стороны, это сам Василий Григорьевич Анастасевич, переводчик и библиограф, правовед и цензор, либерал по недальновидности, поплатившийся отставкой за то, что не разглядел в «Конраде Валенроде» Мицкевича то, что разглядели начальство и публика, классический педант ранней русской библиографии, один из ее основоположников, и т. п. Это, далее, несколько раз поминаемый Венециановым Григорий Иванович Спасский, географ, этнограф, археолог, историк, основная величина сибироведения и крымоведения начала XIX века; это, может быть, Герман Иванович Гесс, светило химии, едва ли не самый молодой из членов Российской академии наук, ставший академиком двадцати восьми лет от роду, как раз к началу переписки Венецианова с Анастасевичем, в 1830 году.
С другой стороны, это Огюст Монферран, пригретый двором пришлый архитектор, строитель Исаакия, возводивший его уже четырнадцатый год на зависть и удивление коренным российским зодчим, которых он будет поражать своею медлительностью и благоденствием еще двадцать пять лет; это — Василий Иванович Григорович, первый профессионал русской художественной критики, недавно — создатель, редактор и монопольный сотрудник «Журнала изящных искусств», а к этому времени уже влиятельный чиновник Академии художеств, ее конференц-секретарь, от которого зависело если и не все, то многое, достаточно существенное для Венецианова, чтобы объяснить нам внутренний пафос дистанции, который чувствуется в его упоминаниях о нем, — лицо, скорее соприкасавшееся с кругом Анастасевича, нежели входившее в него; наконец, это начинающий человек завтрашнего дня, будущий рулевой «Отечественных записок», молодой Краевский, налаживающий первые связи и делающий первые опыты журнализма.
Их отношения к Венецианову более или менее однообразны. Они посещают друг друга, по возможности потчуют обедами, щедрыми скорее беседой, чем блюдами, обмениваются новинками науки, искусства и беллетристики, о которых кругом идут толки, оказывают взаимные житейские услуги, — скажем, Венецианов устраивает Анастасевичу продажу каких-то эстампов в Академию художеств через Григоровича, а Анастасевич, по предстательству Венецианова, пособляет «бедному семейству, находящемуся в крайности» и т. п. Конечно, существуют оттенки в этих отношениях, и они дают себя чувствовать: Анастасевич, Спасский, Венецианов — это ядро, центр. Гесс и «почтенный наш» Монферран — уже дальше, на втором плане; Григорович— вовсе на периферии; с другой стороны, Краевский — только молодой человек сбоку, охотно покровительствуемый, но еще неопределенный в будущих возможностях и значимости. Однако все такие различия уменьшаются в небольших границах единой системы отношений, очень отличающейся своим характером и свойствами от венецианово-милюковской.
Ее можно назвать столичной. Она условнее, подтянутее, церемоннее. Венецианов уверенно проводит по своим запискам к Анастасевичу мотивы хорошего тона. Ему нравится китайщина этикета, которая соединяет его, почтенного человека, с ними, почтенными людьми. В сравнении с домашней, не скажу, конечно, распущенностью, но разоблаченностью писем к Милюковым, он здесь образцово сдержан, почти лаконичен. Он считает предосудительным давать волю своим склонностям к затейливым прибауткам и философическим округленностям. В его записках — деловая проза, ставящая себе в заслугу краткость и точность выражений. За все эти четыре года или пять лет он позволил себе только два-три раза, мимоходом, щегольнуть красноречием. Но он каждый раз сопровождает это извиняющейся улыбкой, уместной по обстоятельствам, например: «Меня неотвязный старый знаковый геморой вводит в период свой — надо платить монетою — терпением»; через месяц вариант той же темы: «Холера хоть не шумно, а покалывает, и у меня было завелся, но по старой дружбе не загостился»; все это — осенью 1832 года (записки 9 и 10), которую надо, повидимому, считать временем наибольшего сближения между корреспондентами; а два года спустя, в записке 15, в более торжественной форме, оправданной тем, что речь идет о художественных замыслах Венецианова на зиму 1834 года, он выражается так: «Этот план конфирмован гением, контрассигнован обстоятельствами, окрестите же вы его...» и т. д.
То было уже перед самой ссорой, вспыхнувшей вдруг и нарушившей навсегда их дружелюбные отношения. Вина, поскольку можно судить, была на стороне Анастасевича. Ссудив Венецианова в трудную минуту четвертным билетом, он попытался, — может быть не столько злостно, сколько фамильярно, — уставить за такую домашнюю сумму одну из его картин. Венецианов же не счел нужным сдерживаться и дипломатничать. Конец его светской переписки шумен и бранчлив. Не то, чтобы природная венециановская деликатность стала базарной и малопристойной, но в ней появились визгливые и пронзительные нотки и даже угрозы, каких ни разу ни по чьему адресу не найдем мы во всей двадцатипятилетней переписке с Милюковыми. Денежный маневр Анастасевича, немного бесцеремонный, но все же только обывательский, Венецианов принял за бесчестие себе и своей живописи; он вознегодовал и оборвал отношения, которые были ему дороги, и которые он считал почетными. Однако судьба его записочек показывает, что он ошибался. Он увидел больше, чем было в действительности. Анастасевич знал, с кем имел дело. Он не только тщательно сохранил всю серию венециановских посланий к себе, но даже начал их библиографически препарировать для потомства: фамилии, даты, пояснительные замечания, стоящие в скобках среди текста записок, внесены его рукой. Надо оценить также и то что он сохранил нетронутым даже заключительный материал переписки (17, 18), в котором его роль, — этого он не мог не сознавать, — была если и не явно непривлекательной, то по меньшей мере двусмысленной. Эта бережность свидетельствует, что он понимал историческую значимость своего корреспондента.
 1 |  Памятник Венецианову недалеко от Сафонково |  Весна |