Письма 1824
8
27 марта 1824 г. Питер.
Ух! Слава богу! Насилу-то, насилу ты нашел свободную минуту от тяжкого бремени трудов твоих уделить Питерскому бродяге. На меня какой-то черный, мерзлый столбняк находил, что я не смел к тебе из Питера аукнуть. Меня Василий Александрович39 [слово неразборчиво], зная вашу с ним связь и его развалившееся здоровье, я мерещил себе все что-то сумрачное, чему и приписывал и безмолвие твое. Слава богу, откликнулся! Ну, здравствуй же, желанный мой Николай Петрович! Слава богу, что ты здоров и у вас все хорошо, мне только и надобно было.
Ни мало недивлюсь безуспешности, та добродетель, которая вошла нонче у людей в моду, есть ничто иное, как система достигать цели желаний или, лучше сказать, благотворить с иудейскими процентами, почему в тупом горизонте сердечных чувств эта модная добродетель находит убедительные невозможности; много, очень много и здесь такого есть народа, который благотворит с процентами, но много и такого, который видит и проценты и капитал в горизонте сердечных чувств.
Преображение можешь мое взять для того, что его ни за что нигде нет, а воскресенье достану и привезу.
Николай Николаевич40 тебе много красно наговорил, а я тебе скажу, что у меня много журавлей в небе летает, а синиц ни одной в клетке. Покамест еще соловья баснями кормят, то была болезнь царская, то свадьба государская, то похороны княжие, то поминки, да то-то, да то-то, да и вот три месяца как не бывало. Впрочем, конечно, бог не без милостей. «Гумно»41 мое всеми принято очень хорошо, кроме художников, но государь еще его не видал, а знает о нем с лучшей стороны.42 Везде свой порядок, которому должно повиноваться, вот тебе все! К святой неделе думал, было, я быть дома, но нельзя, а может быть на Святой выеду. В июле думаю сюда тащить Марфу, Сашу и Филю. Прости, Трониха; но не навсегда.
Прости же покудова и ты, мой желанный, скажи сердечную мою преданность дорогому твоему Папиньке и бесценной твоей Маминьке. Сестриц твоих милых ручки поцелуй, а братцов в губки, именно в губки, за сердечно тебя почитающего
Алексея Троницкого.43
27 марта 1824. Питер.
9
2 сентября 1824 г. Санкт-Петербург.
Здравствуй, мой любезнейший Николай Петрович. Нонче да завтра лошади мои повезут Михайлу Марковича44 и мое с ним писанье с посылками потащат, ан и сентябрь на кончике, ау — и оторвался! — и Поддубских нет в Поддубье. Писать же в Москву — вот дело-то как зделалось. Ну, так здравствуйте в Каменной, а я в пресловутом и, понюхивая, вспоминаю милого друга, яковлевского владыку.
К Папиньке и Маминьке о житье моем маленько написал, неужто же и тебе повторять? А скажу тебе о нещастном Василье или о злополучных отце и матери: В. на сенатской гауптвахте и, кажется, усовершенствовался во всех лихостях, нужных удало-отчаянной голове. Мы с Марфой у него были, и он у нас сперва бывал. Потом, когда смекнул, что я не деревенский, а старый городской воробей, перестал ходить. А Иван, боже мой, только. В. судьба решена — его скоро отправят за караулом.
Любезнейший Владимир,45 непотому, что он тебе брат и чтобы по обыкновению сделать приветствие похвалою брата, нет, мой дорогой, истину скажу: он не будет, а уже есть украшением в вашем семействе, при прекраснейшем рассудке — отличное поведение и особенно прилежание, нет — любовь к наукам. Ежели невынудят его оставить службы, он будет великий человек.
Принимаюсь за изображение натурного класса для паралели Гранету,46 и мне иногда кажется, что я не в Питере и не в Академии, а в Афинах и в Парфеноне вижу Демосфенов, Аристидов, Праксителя [слово неразборчиво]. Может быть ты скажешь: пристрастие всегдашнее меня преселяет за трехсотлетие до Христа? Нет, мой дорогой, а вернейшее сравнение во всех отношениях затретьяго с девятнадцатым, чистота вкуса, изящность его с игривостью питают мое воображение и пресыщают душу. Поезия, проза, живопись, архитектура со скульптурой цветут. Скажем — не во многих, да разве во всех афинянах изящность цвела?.. Записался... Не сделаешь ли заключения, что исступление такое может оставить Сафонково? — Нет, мой дорогой, никогда не оставлю того, что питало и будет питать в уединении мою душу и Гения.
Ну, прости, мой дорогой, пиши ко мне, душою тебе преданному
А. Венецианову.
2 сентября 1824 года. Санкт-Петербург В. О., 5 линия, дом Кастюриной.47
10
24 ноября 1824 г. [Петербург].
Изволь, мой любезнейший Николай Петрович, скажу тебе, что знаю о следствиях страшной свирепой пятницы, в которую разверзались подземные хляби поглотить нас.48 С десятого часу утра ветер дул с сильными порывами вдоль Невы по двенадцатой, и мы могли еще кое-как лепиться по высоким тротуарам — смотреть на плывущие к нам в линии дрова, ящики, шляпы и разную мелочь; в двенадцатом порывы усилились, зделались непрерывными, все улицы наполнились водою, в пенистых которой волнах скрылись нижние етажи. Тут зашумели не одни дрова, от которых трещали стекла погрузившихся етажей, а барки, плоты, мосты, двух етажные даже дома, от которых затряслись наши каменные стены. Сплоченные две барки с сеном ударились о стены 1-го корпуса по берегу, другие две ввалили на площадь Колежскую,49 третьи к биржевым анбарам и четвертые две, примкнувшись к первой, у первого корпуса рассекшись, скинули свой груз с волн его [слово пропущено]... с невскими лютыми волнами. В третьем часу с теми же порывами ветер начал южнеть и с улиц наших волны оборотил, в которых мелькали кое-какие мелочи: столы, шкапы, сундуки, кадочки, а барки, кровли, етажи домов, крупной лес задумались; как в три часа, уже улицы были только грязны на середине, а тротуары сухи. Я только выходил к Неве и увидел берег наш таким, каким он был может быть и в XVI веке — казался таковым, — мосту не было видно, он в сумерках скрывался около Адмиралтейства. По набережной неприметно было и столбика балюстра, у которого держалися одни садки [и] колебалися на зыблющихся волнах. 8-го числа поутру мы были без хлеба. Я отправился ходить. Все мрачно молчало и леденело, во всех нижних этажах сквозь выбитые стекла сбитая, изуродованная мебель, с платьем, постелями, лежала на воде. Люди иные тихо по тротуарам бродили, другие у окон стояли и в них не смотрели. К полудню кое-что начало оживать и горести узнавать. Академическая площадь, Румянцовская засыпана была мелкими дровами. Корпус 1-й с набережной, в уступе, где палисадник, заставлен был в садике барками двумя с сеном, а берег за [слово неразборчиво]… другими двумя избитыми. По бирже текли сахарные лужи, в которых валялось красное дерево, бакаут и прочее. Первая линия была загромождена плотами и Васильевской деревянной набережной с перилами, Средний проспект заставлен барками, засыпан дровами, а последний50 забит и барками и остатками домов с Тринадцатой линии. Середний и последний проспекты засыпались цельными домами и етажами, за которые начали приниматься полками разбирать с полудня, чтобы зделать сперва проход, потом проезд. Тут-то начали находить несчастных и по одиночке и семействами, волнами погребенных, открывать коров, лошадей, кур, гусей, собак. При уцелевших домиках заборов не было, надворные постройки снеслись, а в место них стояли другие, из гавани принесенные. Это то, что я своими глазами видел. Адмиралтейская сторона была украшена подобно нашей, но только мелким ломом, а не домами. Ежели описывать пострадавших, то духу не станет. Капитан Луковкин, имевший домик на Канонерском острову, 7-го числа отправился в Адмиралтейскую сторону за покупками к имянинам (он — Михайло), оставя дома жену, сына-офицера, накануне из полка приехавшего, трех дочерей и человек трех людей; был там остановлен водою до утра 8-го числа, потому что перевоз не учредился; дома своего не нашел и места не узнал, а отыскал дом на Гутуевом острову и в нем жену в объятиях детей мертвыми, людей также — бедной доброй Луковкин потерял разум. Каретная часть, Ямская и Преображенской полк не видали воду, Васильевская, Выборгская, Петербургская с островами и гаванью много исковерканы. От Катерингофа до Питергофа следы бедствий ужасны. Может быть за 1000 человек погибло, а не до 10 тысячь, как в Москве назначили. Греч51 уже печатает, Свиньин52 станет многое описывать того, что возвысит русского, много, очень много было великодушнейших поступков, украшающих душу, а душа нашего Александра,53 кажется, имеет что-то нечеловеческое, в нее сам бог преселился; никакой отец не может более иметь попечения о детях, как он; он в бурю хотел сам броситься на катер спасать плывущих в домах по Неве, для которых отправил Бенкендорха.54 Никаких не оставил развалин, не осмотря, и трупов, не орося слезами. Народ говорит: «У него, у батюшки, слезы замирали, уста запекались, глядя на беды наши». Учреждения к вспоможению бедным превосходят воображение, устройства к пресечению монополизма удивительны, все у нас в той же цене, в которой было до потопа.
Итак, мой любезнейший, вот тебе кое-что из бывшего и настоящего; бывшее ужасает, а настоящее умиляет, — умиляет к нашему доброму ангелу-хранителю царю.
Вчерась я ходил к Алексею Егоровичу, надеясь там найти Владимира Ивановича, но ни того, ни другого не нашел; сего дня посылал к нему, и вот тебе от него писание ко мне. Волю твою я все ж выполнил.
Марфа моя довольно похворала, я тоже спотыкался, теперь поднялись, все бродим и прислушиваем пушечных выстрелов, от которых сердца ёкают. И не у одних у нас — кажется, долго жители Питера не забудут нашего ужаса.
Дорогую, добрую и любезнейшую имянинницу, Катерину Петровну,55 поздравляю со днем ее Ангела, желаю ей здоровья и здоровья с сердечными удовольствиями. Всех вас поздравляю с дорогой имянинницей — у маменьки прошу поцеловать ручку и сказать, что в доме Завалевского, где она жила, первого стекла только на палец не было в воде. Теперь по всем улицам зделаны метки высоты воды, во многих местах с тротуаров не мог я рукою доставать оных — в какое-то оцепенение приходишь, вообразя бывшее.
Прости, мой дорогой, желаю тебе здоровья и истинных удовольствий и сердечного спокойствия.
Сердечно тебя почитающий обитатель топившейся столицы Троницкой обладатель и сухих берегов Сафонкова
Владыка.
24 ноября 1824 года.
Р. S. Друга твоего папиньки, верно, в Москве нет, — я к нему в Поддубье напишу.
Сослужи ты мне службу, хотя она и не по твоей части, но я уверен, что тебе маминька поможет. Вот что: купи или закажи Бердо, самое тонкое, для платков, сиречь аршинное, кажется, в тринатцать сот, и не замедли отправить в Трониху к Петру Гавриловичу.
11
[1 сентября 1824 г. С.-Петербург].
Вот, мой почтеннейший,56 мне придумывалось, что вы уже за домашними друзьями вашими пустились в Москву, — ан и Катерина Петровна57 в Поддубье с вами. Итак, мой почтеннейший и дорогой, здравствуйте!
Зная, что все касательное до нас занимает вас, скажу вам: квартиры еще я неимею всей, для того что не очистились хорошие, а на невыгодную помещаться не хочется. Пансион определили получать из казначейства, а жалованье очистилось шестисотное.58 Покамест только — потоп наш много меня расстроил и многих, теперь все занято устройством потерпевших от свирепого зева Невы. Перед потопом Марфа моя была с месяц больна и помучила меня, после потопа я изволил 2 недельки похворать, так что задумывал со всеми замками, в воображении согромозженными, расстаться. Теперь добрая Филинька больна, которая более нас терзает своею кротостью и терпением, нежели болезнью. Антошка обезручивал и обезноживал нас также, на него сильно морская вода действовала. Все перехворали, а дружок Филинька в череде.
Вот вам наше житье-бытье — описывать вам свирепости мокрой могилы, мрачную пасть свою расстилавшей, нестану, воспоминания действия, а более следствий, до гроба, кажется, станут цепенить каждого. Теперь у нас умиляют сердца милости кроткого, доброго царя, он душою и телом преселился к расхищенным, утешает их в невозвратимом и облегчает возвратимое, не боится ни кого, как простой ходит по развалинам гражданин и не по рапортам о жизни человеческой заключает.
Зделайте милость, мой дорогой и почтеннейший Петр Иванович, потрудитесь приказать доставить Петру Гавриловичу59 мое писание и его персону лично к вам предоставить. Вот уже на четвертой месяц как я Трониху оставил, а весточки из нее никакой. До приезда Ивана Ивановича я управлялся терпением, т. е. был уверен, что ко мне пишется так же, как от меня, но подвергается общему уделу истления писем, к которому я так давно привык. Не получа же от Ивана Ивановича никакой дубровской хартии, как-то я поразладился в моем мнении. Здешняя жизнь манит мое самолюбие и дает средства к выполнению обязанностей в отношении к детям, а деревенская есть моя оседлость, управляющая здешними намерениями, потому что грустно за три месяца не получать вестей.
Доброй Николай Петрович беседует со мной из Москвы, я его и всех поздравлял с имянинницей,60 надеясь, что она в Белокаменной. Теперь поздравляю с прошедшим днем ее ангела вас, дай бог, чтобы она была здорова, здорова и здорова — только ей желаю, для того что, кажется, от етого блага истекают все в мире блага.
Ежели попрежнему не обманет нас зима, то успокоит совершенно и смягчит в воображении хищность Невы — привыкнуть бы, кажется, надобно в 7000 лет к игрушечкам природы и несчитать за небылицу ее капризных переполох; но жалкое творение — человек ценит одно лишь настоящее и благо, и зло, прошедшему невнемлет, будущему не верит, увы, и в промысле творца, ежели вздумает причины найти, то и тут их просто находит в нем без отношения к себе, говорит: так богу угодно, так богу вздумалось, каприз ему пришел. — Ну, добро, надобно кончить. Надоешь.
Бедному моему Филиньке, нет лучше, пиявицы к вискам ставили, и головке не легче, какаплазмы61 не помогают, что-то будет завтра? Простите, мой почтеннейший и дорогой, желаю вам здоровья со всеми вашими добрыми, нам милыми домашними, желаю вам их найтить всех таковыми, какими могут вас утешить и порадовать. Я на всегда с одинакой преданностью и с сердечным удовольствием вас почитающий
А. Венецианов.
1 декабря 1824 году. С.-Петербург.
[Приписка]
Почтеннейший мой, на прошедшей почте я писал к Петру Гавриловичу,62 чтобы он объявил моим подданным, что ежели кто желает ко мне писать, имея нужду, то чтобы Петр Гаврилович брал письма и отправлял. Ето для того, что у меня староста преумная шельма, то что-бы его сим несколько поограничить в личностях. Посоветуйте, мой дорогой, годен ли етот прожект, может ли ограничить старосту и облегчить доброго Петра Гавриловича?
12
7 декабря [1824 г. Петербург].
8 декабря получили мы ваше письмо, почтеннейшая наша и дорогая Прасковья Васильевна63. С 27-го прошлого месяца Филинька наша отняла у нас руки и головы: больна горячкой, которая есть следствие свирепости 7-го числа, бдительным надзором доброго доктора Зеланда64 она держится в жизни; он нас утешает надеждой и своим попечением. Ужасно теперь Филиньку в руки взять, только одна кожица на косточках осталась. Завтра — 9-ое число, и будет двенатцать суток — что они скажут?
До вчерашнего дни (7-го числа) мы здесь на острову были заперты Невой (с 2-го числа), вчерась она стала, и мы как будто свет увидели. Вчерась был у меня Андрей Клементьич,65 сказывал, что Алексей Егорович получил письмо от Осипа Ивановича,66 которой пишет, что он очень нездоров после плаванья по ворот; во вторник или в середу думает он туда ехать, ежели Осип Иванович суда не будет. В Крон-штате ни одного офицера чудовище не поглотило, оно по крепости множество разрушений понаделало, стены с пушками поразнело, 170-ти пудовую мортиру на несколько сажен отбросило, кораблей тьму избило, на косе несколько домов снесло, кажется. Ужасно! Людей не дощитываются только 72. На многих улицах воды не было. Известная мне Галкина67 была суха и церьковь Богоявленья.
Сего дня поутру, что бы грусть рассеять и самому незделаться тем, что Филинька, ходил я за реку и по новому ее хребту шол, как клейменой вор мимо управы благочиния. Хотел видеть Ивана Ивановича; но не застал его; письмо ваше оставил у него. Ежели пойду завтра ходить, опять зайду к нему, — он воды боится и потому не бывает у меня. С ним увидевшись, поговорим о камлоте и вам доставим.
В прошедший вторник я писал к Петру Ивановичу; но... но письмо еще у меня и пойдет с сим вместе. Не слыхать, чтобы кто затевал особливое издание о бедствиях 7-го числа, а пишут Греч в «Сыне отечества» и Свиньин в «Отечественных записках». Павел Петрович украсил следствия его многими сердцу милыми анекдотами и будет продолжать. Думаю, позавидует Европа карактеру русских.
Желаю вам здоровья и еще-таки здоровья, единственного щастья человеческого, от искреннего сердца вам преданного душой.
Венецианова.
Тебе, мой милой друг Николай Петрович! Что сказать? Грусно мне, очень грусно, так, что забыл, бывало ли когда так грусно. Душа моя томится отчаянием и надеждою, — все из рук сыплется, валится, ноги по песку на тратуаре скользят. Часто мерещится страшное молчанье грозной тишины двух часов седьмого числа.
Итак, мой дорогой, ваша Москва отличается жертвами, украшает себя в истории Европы и увенчивается правом гордиться добротою. Миллион и сто тысяч вдобавок к нашим миллионам заставят несчастных забыть слезы на всегда.
Прости, мой дорогой, ежели луч света в душу мою заглянет, покалякаю с тобой, а теперь, право, что-то чернила в пере сохнут. Еще раз прости, будь здоров, я навек пребуду душой тебе преданный, твой весь.
Венецианов.
7 декабря, понедельник, вечер.
Сестриц твоих дорогих поцелуй, а братцев в губку за меня и горкую Марфу, которая держала, держала перо, да так и оставила, сил у бедной нет.
39 Василий Александрович — вероятно, кн. Путятин (см. прим. 28).
40 Николай Николаевич Стромилов (род. в 1807 г.). военный, помещик Кашинского и Калязинского уездов, принадлежал к боковой ветви вышневолоцких Стромиловых, упоминаемых в более поздних письмах Венецианова-
41 О «гумне» см. еще в данной книге «Воспоминания об А. Т. Венецианове и учениках его» А. Мокрицкого и прим. к «Воспоминанию» 7, 8 и 9.
42 Венецианов намекает на посредничество статс-секретаря П. А. Кикина, (см. еще прим. 9 к «Воспоминанию» А. Мокрицкого и прим. 70 к данным «Письмам»).
43 «Троницкий» по названию имения: «Трониха».
44 Вероятно, Михаил Маркович Стромилов, майор, дальний родственник Милюковых.
45 Речь идет не о родном брате Н. П. Милюкова, так как ему было в 1824 г. всего четыре года от роду, а о двоюродном его брате, Владимире Ивановиче (1806—
1839), подпоручике, военном инженере, сыне И. И. Милюкова и Евпраксии Тимофеевны, рожденной Веселаго.
46 Гране — французский живописец, картина которого послужила образцом для холста «Гумно» Венецианова (см. прим. 7 к «Воспоминанию» А. Мокрицкого).
47 Кастюрины — владельцы дома, где жил в 1824 г. художник, — тверские помещики, военные, служившие в гвардейских полках в Петербурге, в частности в Финляндском полку, где служил и брат Н. П. Милюкова - Василий.
48 А. Г. Венецианов описывает в этом письме петербургское наводнение 7 ноября 1824 г.
Письмо это приобретает особый интерес в связи с Пушкинской поэмой «Медный Всадник». Источник одной из граней поэмы — личной драмы пушкинского героя, неизвестен. Ни одно из современных событию периодических изданий, газет или журналов, не дает сведений о человеке, потерявшем близких и на этой почве сошедшем с ума, хотя данный эпизод представляется вполне возможным в действительности и хотя в то же время упоминаются другие бесчисленные жертвы стихийного бедствия. Быть может, слабый луч в эту темную область бросает нигде до сих пор не опубликованное и никому неизвестное письмо Венецианова, где Венецианов попутно рассказывает и печальную историю некоего капитана Михаила Луковкина.
В герое письма и в герое поэмы столь же мало сходства, как в любом герое действительности по сравнению с героем подлинного поэтического вымысла. О личности Луковкина, как таковой, мы ровно ничего не знаем, знакомясь по письму Венецианова лишь с внешними обстоятельствами его жизни, но канва эпизода, рамки, в которые включено действие напоминают тему «Медного Всадника». «Евгений — юноша, холост, капитан — не молод, женат, имеет взрослых детей, но тоска и страдания влюбленного юноши могли естественно казаться поэту красивее и поэтичнее страданий мужа и отца. Евгений живет в Коломне (одно из наиболее пострадавших мест на Адмиралтейской стороне), капитан на Канонерском, где находится дом Параши и матери — Пушкин не указывает.
Как тот, так и другой разлучены с близкими, отрезанные грозной рекой, тот и другой болеют за них душой и мучительно ждут момента свидания. Но вот наводнение кончилось, — оба спешат к близким и не находят их. Море унесло ветхие утлые домики, а с ними и близких людей; один скоро, другой по прошествии нескольких месяцев, но оба находят желанный ветхий домик на пустынном острову на взморье, как тот, так и другой сходят от горя с ума.
Трудно решить вопрос о действительном воздействии этого любопытного эпизода из письма на тему «Медного Всадника», не менее трудно выяснить самый факт известности или неизвестности его для Пушкина. Если исключена возможность ознакомления поэта с подобным драматическим эпизодом через посредство периодических изданий 1824 года, нельзя ли допустить, что поэт мог узнать о нем в устной передаче если не о самого Венецианова, то через тех знакомых, тот круг лиц, который являлся общим для поэта и для художника, именно через Кикиных, Полторацких, Олениных, В. И. Панаева, Федора Толстого, Мусина-Пушкина — Брюса, в доме которого, как рассказывает П. А. Каратыгин в своих «Записках» происходили нередко встречи Венецианова с поэтом. Во всяком случае, имея несомненное сходство с личной драмой героя поэмы, рассказ Венецианова о Луковкине привлекает наше внимание именно в связи с ней, тем более, что в предисловии к поэме мы находим упоминание автора, что происшествие, описанное в этой повести, основано на истине.
49 Площадь у здания «Двенадцати коллегий», позднее Университетская.
50 Малый проспект Васильевского острова.
51 Н. И. Греч (1787—1867) — журналист и педагог; с 1812 г. — редактор журнала «Сын отечества».
52 П. П. Свиньин (1787—1839) — редактор-издатель «Отечественных записок», переводчик Коллегии иностранных дел, почетный вольный общник Академии Художеств, любитель-живописец. Венецианов должен был знать Свиньина лично, так как одна из Свиньиных, Мария Павловна, была замужем за знакомым художника, тайным советником С. С. Лошкаревым.
53 Император Александр I (1777—1825).
54 Александр Христофорович Бенкендорф (1783—1844), граф, генерал-адъютант, генерал-от-кавалерии, член комиссии по делу о декабристах; позднее, с 1826 г., главный начальник 3-го отделения «Собственной его величества канцелярии»; шеф жандармов, монархист-консерватор крайний.
55 Сестра Н. П. Милюкова.
56 Письмо адресовано П. И. Милюкову, отцу Н. П. Милюкова.
57 Дочь адресата, одна из младших (см. прим. 18).
58 Венецианову было определено жалованье после того, как он поднес Александру I свою картину «Гумно».
59 Петр Гаврилович Мачихин, из помещиков Вышневолоцкого уезда, сын прапорщика в отставке, Гавриила Дмитриевича Мачихина, ближайший сосед художника, управлявший имением Венецианова в его отсутствие.
60 Венецианов имеет в виду 24 ноября — именины дочери адресата, Екатерины Петровны.
61 Катаплазмы — примочки, припарки.
62 П. Г. Мачихин (см. прим. 59).
63 Прасковья Васильевна Милюкова, рожд. Лепехина (1784—1833), жена Петра Ивановича Милюкова, мать Н. П-ча. В замужестве — с 1801 г. Молодость ее прошла в Петербурге.
64 Иван Егорович Зеланд (1778—1833), доктор медицины в Петербурге, в первой четверти XIX века.
65 Управляющий имениями Милюковых.
66 Иосиф Иванович Веселаго (1796—1859) состоял по особым поручениям при начальнике Главного Штаба; умер в чине вице-адмирала; родственник И. И. Милюкова по жене последнего, Евпраксии Тимофеевне, рожд. Веселаго.
67 Галкина улица в Кронштадте и церковь Богоявления, деревянная, петровская, просуществовавшая до 1841 г., расположены в восточной, наиболее возвышенной части острова Котлина.