Письмо 1837 года

[23 января 1837 г. Петербург]

Да, мой почтеннейший и дорогой Николай Петрович, Вы, т. е. все вы, Московские жители, нас браните за то, что молчим и о праздниках не откликнулись, — не одно перо, а и ложки из рук валились — такое было время. А было-то оно вот как: после тех хлопот, которые мне делали Саша, а особенно Филиса своею болезнью, случились еще экспромтики кое-какие, — они и не новые, не дивные, да 57, а в 57 лет у человека, который жил не для того, чтобы есть, а ел для того, чтобы жить, желудок внутреннего существования спотыкается. Вот, мой почтеннейший, 24 декабря, сиричь в сочельник, я и споткнулся, мне и руду пустили, от роду первой раз, и снадобья в рот влили. Дня через два-три я глядь — ан рыло на стороне, однако и теперь косит, да не так. Отняли у меня: кофе, водку, вино, крепкой и горячий чай, сигары, а дали суп из телятины, што со снегу, да воду с кремотартаром,(127) и через два часа то по ложке, то по две. Вот как наши дела идут. Почтеннейший человек, ваш знакомый г. Григорьев, был у меня о празднике, и я просил его повторить посещение к обеду, но он не был, а я не спросил о его квартире, что-бы самому побывать. Мне велено жить на улице, и я, невзирая на вьюгу и мороз, брожу — да как же, раз по пяти и по шести в день... (устал).

То была середа, а теперь четверг. Вот что, мой дорогой Николай Петрович: г. Григорьев мне говорил или, лучше сказать, подтвердил, мои мысли о местах для вас в Каменной златомаковной. По духу вашему и здоровью нет ничего, а ежель и есть, то не зависят от владык Вассал Московских, а от здешних. Я думаю, вот только думаю, и вот что думаю: дилижанс от Москвы до Петербурга стоит, кажется, 75, от Петербурга до Москвы — 75, следовательно, 150 и 8 дней, да здесь пробыть 8 дней — 16, да проездить здесь 24 рубли, да в дороге истратить 24, итого 200, да приехать прямо-прямехонько ко мне, у меня есть особливая комната, которую не только затворить, но и запереть можно, а от меня побывать у Данилова,(128) у Кавелина,(129) потолковать с ними, и в 8 дней решительно можно узнать, — да или нет на такое место, о каком мы с Вами и в Сафонкове и в Островках говорили. Без пожертвования временем ничего зделать нельзя. Вот, мой дорогой, моя дума какая. Дума же ета из того, что я вас твердо знаю, вам бог не дал дару пользоваться местечками: хорошенькими, хлебнинькими, тёпленькими и проч. У вас и рука не протянется, и язык не двинется, и совесть замучит. — Ну, думайте, думайте, и ежели вздумаете, то доставите 8-дневное и большое удовольствие, а ежели бог поможет, то какое это будет удовольствие! А между тем изведайте царские местечки по строительной части в Москве, конечно, там вас могут увидеть в три года раз, а здесь в месяц три раза; там нужно представление, а здесь — усмотрение. Да вот беда — вам жить нужно в Москве.

Следовательно, в ноничном лете нам не видеться в Сафонкове и Островках, нам не заезжать в Островки, не ездить в Ноженки, и мне не любоваться с благоговением на порхающих и бродящего, а разве только от владык сходить и помечтать о 1836-м(130) лете. Владыка,(131) кажется, сердится на меня за то, что старостой я зделал того мужика, которого он не очень любил, мужик, конечно, грубиян, но с большой головой; впрочем, может быть и обыкновенные деревенские каверзы со сплетнями нашего добросердного Андрюшиньку с пахвей сбивают.(132) А теперь пятница и 7 часов утра, так и хочется сказать: здраствуйте в Островках и в Поженках, а в Москве ни как, потому что в Москве не знаю ни как, а в Островках и Поженках всячески. Итак, здравствуйте теперь в сию минуту, все спящие в Москве и потом просыпающиеся, к удовольствию — ах, боже мой, как вам нужно удовольствие, для того, что ваши удовольствия всегда чисты. — Желал бы, душой моей желал бы знать, как ваши домашние дела идут после старика; с оставшимся стариком же, брюзгуном (извините, я так понимаю), вы были с ним хороши, дружны, а дружба есть не что иное, как христианская обязанность, согревающая душу высшим удовольствием; в ком есть вера святая, в том есть и дружба, а те поетические взрывы, выкомпилеванные из романов XVIII столетия, не есть дружба, а чревобесие. Добро — зовут чай пить, да по старой привычке и холодную воду с молоком называют чаем.

А теперь утро же 23 числа, и я честь имею вас поздравить с новорожденною Филицатою Алексеевной, которая будет имянинницей 25 числа.(133) Прощайте, будьте все, все здоровы и прездоровы, не так, как многогрешный, душою вас уважающий

Алексей.(134)

29 марта 1837 г. [Петербург]

Христос Воскресе!

Да освятит он воскресением своим пути наши к нему в нас самих, в душах наших, тою чистою любовию, которой даровал нам этот праздник и с которым, по Христову примеру, меня любящего Николая Петровича душевно поздравляю и целую, а его прошу за меня поздравить почтеннейшего Петра Ивановича. Аграфену Кононовну(135) и Евпраксию Тимофеевну(136) и всех, всех, от поддубского корня происходящих. — Хочется сказать — изустно произнесть в Островках, Поддубье и Маковище:(137) Христос воскресе! — и, кажется, не опоздаю, разве дочери мои поведением своим меня задержат: Филиса непомерно скудеет здоровьем, она так высохла, что страшно в карету посадить, почему и буду поджидать утверждения весны, нонче к нам явившейся довольно рано и довольно постоянно до сих пор все растворяющей. Проводя вас, мой почтеннейший Николай Петрович, я не покоен был до получения вашего письма, дети также - геройской ваш екипаж заставлял нас много придумывать; но, видно, мысленное состояние ваше все неудобства и невыгоды его заменило теплой целью, так бывало и со мной, когда, бывали, в виду одни версты и часы, и минута обнять близких душе. Видно, во всех случаях нравственное состояние человека управляет всем его организмом...

Прощайте, до удовольствия вас видеть в любезных Островках, желаю только вас видеть в полном удовольствии и совершенном здоровье.

Душою вас почитающий и покорнейший слуга

Алексей Венецианов.

[19 декабря 1837 г. Петербург]

Итак, мой почтеннейший и дорогой Николай Петрович, вот завтра две недели тому приятному удовольствию, которым вы нас питали в Островках, а сегодня неделя тому, что мы кончили мучительный от холоду наш поход, и сего дня третий день тому, что дворец(138) горит, за век невредимо простоявший и бывший памятником того духа зодчества. Эрмитаж спасен, но и в нем (говорят) много повреждено. Обе церкви, все залы с галереею фельдмаршалов(139) до тла згорели. Загорелся дворец от аптеки пополудни, часу в пятом, 17-го числа, а сегодня поутру, т. е. теперь 19-го числа, еще зарево велико. Вчерась императрицу(140) еще не извещали, она любила там многое, и дворец етот ей был полезен. Она его каждый день не по разу обходила по причине своей беременности. В будущем, новом, мне не удастся побывать и так ознакомиться, как с етим был знаком. Жаль покойника, хорош был.

Дерева я вам купил, не прогневайтесь, что с трещиной. Зная изделье ваше и ваше знание расположить, я его взял, заплатя 25 рублей ассигнацией, а пять рублей оставил у себя, да к оным пяти ухватил целковый у Сашеньки из Аграфены Кононовны денег, и посылаю вам «Земледельческую газету», в остальных при свидании сочтемся — свидание же, кажется, не перейдет 25 марта. Покудова простите. С наступающим праздником вас поздравляю, а вы за меня поздравьте уважаемую нами и всеми Аграфену Конновну, а прочих, достойных целования, в разные места поцелуйте за душою вас почитающего.

А. Венецианова.(141)

2

1

Памятник Венецианову недалеко от Сафонково