Письма 1826-1836 гг.

[Конец 1820-х начало 1830-х гг. Трониха]

Здраствуйте, Милостивый Государь, Ваше Высокоблагородие, Николай Петрович! Честь имею вас поздравить с приездом из Питера. Слышим стороной, что у вас там, в Питере вашем, все благополучно, и вы на двух похоронах побывали, а мы здесь только на именинах погуляли, собирались было и к Николе,(94) да отдумали. Нуждица, правда, была, да людям поручили: купить меру луку, да пряников. Вот мы, ночевав в Поженках,(95) — а там теперь житье без хозяйки, своя воля, — и пустились домой в болото, да и давай к вам бумагу марать, благо ее есть вволю. Вот и мараем, а это потому, что аказия есть: завтра, чем свет, кони пойдут в Волочок, возьмут оттудова карету нашу, письма, да кое-что еще, да спросят к вам писем, и коли найдут, то завезут. И вот таким-то родом мы тогда заживем, конь шестой у нас есть, куплен в Островках,(96) у Андрея Клементиевича(97) при Петре Ивановиче, конь доброй, рыжий, годный самому барину под седло Дуй белку в хвост!

Его Высокоблагородию Николаю Петровичу Милюкову.(98)

[1830-е гг. Сафонково]

Здраствуйте, мой дорогой Николай Петрович, здраствуйте!

В полном смысле сего слова, приехавши от вас в Всесвятское, я немножко поизмок, а приехавши домой, от той шинельной мокроты по отсырел, а потому поплатился и в Братское ехать побоялся! Ведь к вам пишется не систематически или хриею,(99) сиричь без ех hordium tractatia compendium, следовательно, можно писать отрывками.

Посланник сей к вам представляется для получения ящечка с палитрою и фрака, для вручения письма исправнику, которое, прошу вас покорнейше приказать вашему человеку, который будет с папинькой в Волочке, повернее Ивану Яковлевичу(100) вручить — я его посылаю незапечатанным, чтобы вы взглянули на мою ябедливость, и потом сами бы запечатали.

Третьего дня догоняю я на своем рыжаке в дудинских владениях Тришина сына. После: здорово, куда едишь и прочее, дошло до новостей. Детина мне говорит: «Подписались ли вы крестьян кормить?» — Нет! — «Да как же, ведь от государя велено, с подпискою ходят и сзывают в Волочок». — Соврали тебе, а велено объявить — у кого есть негодные крестьяне, то тех пошлют на поселение и за них выдадут хлеб для прокормления хороших. — «Вот что! а у нас было иные ладили кое-где в лесах в холодняке хлебать, кое-где поспрятать, что бы по весне продать, а самим сидеть на барском».

Не знаю, полюбится ли такая история Петру Ивановичу? Я думаю, и в вашей барщине подобных промышленников понаберется.

Вот к вам челобитье. Папеньке вашему будет в Волочке очень хлопотливо и потому не до безделиц частных, — зделайте мне одолжение, любезнейший Николай Петрович, потрудитесь выписать от Посникова указ о принятии от помещиков людей на поселение, а я к вам во вторник явлюсь.

Мне теперь прокормление и поселение голову кружат. Веришь ли, мой дорогой, от вас приехавши, целую ночь я не спал, потом встретил Дубинского попутчика, и другую не дремал.(101)

[Начало 1830-х гг. Сафонково]

Как затевали, так и выполнилось, да не все. Выполнилось то, что мои отправились в суботу, пообедавши, в Рожественское,(102) а оттуда на ночь к вашим. В воскресенье, убоясь 15, поутру, в семь часов, взяв коня за повод, дошел я до погосту(103), пеш, потом доехал до Тронихи, оттуда пеш чуть не до Жорнов,(104) от Жорнов доехал до Сливкова, а там уже пеш отправился в Поженки, куда однако честь-честью в скакал. — Спрашиваю вас, говорят: нет его и не ждали. Теперь не знаю, или вы меня надули, пли я вас, моею ручкой, которая всегда украшена и описками и прописками. Ежели я, то простите, вперед не буду, и в четверг не из-перно,(105) а из-устно повинную голову принесу, а между тем одолжите меня до четверга вашей книгой об урочных работах. У меня завелся спор с мужиками в Канавах, чего ради сей нарочитый учоной человек к вам и отправляется. Итак, до сердечного удовольствия вас видеть

уважающий вас

Венецианов.

Видите! Прочитал и поправил — это значит — начало к исправлению, ежели я виноват.

19 ноября [1832—1833 гг. Петербург].

19 ноября и седьмая неделя тому, как мы в последний раз имели сердечное удовольствие быть в любезных Островках в намерении бумажном столкнуться в Москве. Итак, дети уже написали, и я принимаюсь — за что же, вы думаете, мои почтеннейшие? — Повествовать вам, как прибыл во пресловутый, что нашел изящнейшего, радостного, — нет, то все вы прочтете в «Пчеле» Питерской(106) и в богатых говором Московских газетах; а я вам поведаю тоску мою: уже месяц тому как Филиса лечится и день ото дня хуже и хуже становится. Вы спросите, что же она? Начало болезни вам известно, но ход и перемены она старается скрыть, для того что составила себе какое-то правило: побеждать трудности и болезни, переносить все с терпением, что чувственное ничто, одно нравственное благо, и в святой религии находящееся должно быть главной жизнью человека. Кажний раз принимает доктора с улыбкой, не так, как пациенка, а так, как хозяйка гостя, и до того ослабела, что уже третий день с постели не поднимается.

В таком положении моем нейдут наум блестящие движения рода человеческого, зарождающиеся в Питере нашем, все тускло; во дворце еще ни разу не был и с Александр Александровичем(107) не видался, а нужно, очень нужно для домашнего быта известить об описи нашего имения. Худо, очень худо оставаться при дочерях одному отцу в ту эпоху развития органической жизни, в которую отец ценностью жизни нравственной должен отдаляться дочерей. Ценностью, говорю, — конечно, ежели строго разбирать, то ета ценность есть ни что иное, как предрассудок; но и самые предрассудки, происходящие из нравственного источника, делаются законом нравственности, уничтожением которых может колебаться целое, составляющее достоинство человека, а особенно девушки. Дочь должна быть откровенна с отцом, точно также, как и с матерью; но отец не должен колебать приличий полупредрассудками, из источников нравственности составленных. Итак, я прав, для того, что соблюдал закон приличия, не принимался за права матери, и потому-то, что прав, смотрю на страдания дочерей. Простите мне, мои почтеннейшие отец и сын, что пишу вам не письмо, а то, что теперь бродит в духе моем, носящем крест бреного человека. Теперь не начать ли письмо писать? — Вы в Москве все вместе, в том поланом священном удовольствии, к которому душ моя при воспоминании благоговеет, но нравственное благо, покуда еще человек в органической оболочке, без материального существовать не может, прискорбна есть душа моя — даже до Смерти, Иисус сказал. Вы, мой дорогой Николай Петрович, примыкаетесь ли к пути ваших намерений и к таким ли, какие у нас в пять прошедших месяцев съидеализировались? Желал бы я, чтобы наши идеалы вступили в материалы и принесли плод идеалам. Да я знаю, что вы мне напишете, а Василий Петрович(108) перескажит. Вы, Василий Петрович, меня не найдете в доме Струковской, а в доме Шрейбера по 11-й линии, на Среднем проспекте, против дому Орешникова, известного привилигированного глазного врача. И ето, я думаю, случится перед Рожеством, а до Рожества недолго. Итак, до свидания же с вами личного, а с братцем — бумажного.

Душою ваш

Венецианов.(109)

Середа, вечер.

Вторник, 24 апреля [1834 г. Петербург]

Христос Воскресе!

Здраствуйте, мой почтеннейший Николай Петрович, поздравляю вас с праздником; а вы поздравьте за меня и супругу(110) вашу и поцелуйте милых малют и сестрицам пожелайте от меня всех благ от бога.

Зимой мы вели себя дурно, хворали, теперь все ведем себя хорошо и любуемся праздником, сравниваем его с деревенским и не знаем, который которому предпочесть, а городской Петербургской лучше; он центр изящества будущих народных чувств, невзирая на тягостные официальные обязанности, много имеет того светлого, теплого свету, которой согревает душу. Царь прослезился, перешел в человека и отца при присяге сына,(111) сын-наследник раскрыл народу светлую свою душу и тем, кажется, уверил его в продолжении блага. Ах, почтеннейший Николай Петрович, как бы мы все были счастливы, ежели бы старались ключи наших чорных дней отыскивать меж себя, а не в высшем правительстве. Старухи-няни виноваты, — они приучили нас в детстве нашем киску винить, а нам ета привычка полюбилась, так что и в старости не хотим ее оставить, а переменяем только киску на судьбу, на лукавого и лукавых, себе подобных.

Итак, царь наш явился в той красоте человеческого сердца, которая сообщается светом своим многим и переходит в потомство; в деревне подобного сему и не услышишь и не увидишь — услышать то, конечно, удастся, но видеть ни как, а зрение есть орудие, помощью которого душа, получая понятие о свете чувственном, возносится к нравственному. — Дело вот в чом, что в Питере лучше, нежели в деревне; конечно, хлопотливее, заботнее, да есть из чего хлопотать: здесь можно жить все 12 месяцев, а там только один тот, в которой благополучно пожнутся; здесь два знакомства — одно официальное, а другое сердечное, короткое, простое, а в деревне толку не найдешь, и рад бы подразделится, да приличие не велит, — следовательно, в Питере лучше. Правда ли? — Когда будет вам свободно, то возмите перышко и скажите. — Был я у Алексея Степановича(112) сегодня, а он у нас без меня вчерась — сказывали, сказывали, сказывали, сказывали... а... а!.. О чем, бишь, я вам писал? Да, о том, что в Питере лучше, нежели в деревне. К чему же это? — К тому, что-бы попробовали пожить в Питере, полюбовались ежечасною прибавкою изящного к изящному. — Да к чему же зто? — А вот к чему: к тому, что часто мои говорят: «Ах, ежели бы добрые и любезные Милюковы жили здесь, как бы ето было хорошо!». Прощайте, будьте здоровы, а я с Сашей и Филинькой буду навсегда от чистого сердца почитающим вас и покорнейшим слугою.

А. Венециановым.(113)

[Не ранее 1834 г. Трониха—Сафонково].

Вчерась нарочно посылал к Андрею Клементиевичу, звал его к себе, чтобы в его бричке на моих лошадях ехать с ним в Островки и там поздравить со днем ангела нашего добрейшего Петра Ивановича. Но г. Хромоногой отказался, а я остался, для того что лошадей у меня теперь только тройка и дрожки без колеса, храбрый же мой Георгий с мельницы не возвратился.

Итак, мой почтеннейший Николай Петрович, поздравляю вас с дорогим имянинником старшим(114) и другим юным,(115) прошу поздравить за меня добрейшего и почтеннейшего батюшку вашего, Петра Ивановича. Да даст ему господь силы лет его и постоянное здоровье. А юного поцелуйте покрепче, покрепче. Скажите, когда вы едите? Это для того, что мне бы хотелось с вами видеться.

Будьте здоровы и с имянинниками и со всеми близкими вам. — А Миша Гераси(116) говорит, что я бы вас не застал в Островках, что вы в Маковище(117) и будто на имянинах у Владислава Ивановича.(118)

Прощайте, мой почтеннейший Николай Петрович. — В суботу мы были на Тифонщине(119) у тёти Нади(120), полюбовались ею, ее удовольствием чистым, религиозным и полным. Такие явления много душе пользы приносят. Добро, прощайте.

Душою вас уважающий

Венецианов.

Его Высокоблагородию Николаю Петровичу Милюкову.(121)

16 января [1830-х гг. Петербург].

Не браните меня, мой почтеннейший, за безмолвие, от почты до почты откладывал писать, для того что хотел писать с присылкою камлота.(122) Вот я теперь посылаю; но не точно по обращику — щет потерял, сколько партий переждал, дожидаясь точного по образчику камлота, — и вот какой посылаю.

Итак, хоть поздно, позвольте поздравить с Новым годом, шестнадцатой уже день пролетающим, и пожелать вам ничего более, кроме здоровья, и того, чего себе желаю. Мы, слава богу, здоровы, чорная туча, могилами грозившая, сползла с пас. Фля скачет и песенки поет. Мои дела бредут и иногда сердят меня своим черепашным маршем до тех пор, покамест не брякнет сорвавшаяся со скалы серна и не застонет, переломя шею.

На днях знаменитое сословие Глинки(123) у Великого Героя Елагина, полицией по имянному(124) накрыто. Жаль, что тут же и Лазаревич — в числе пернатых, расхищавших спокойствие семейств.(125) Впрочем, у нас все [слово неразборчиво]... золотым веком час отчасу более начинает смотреть, во вкус даже входит делать добро, пещися о бедных, помогать нещастным, не по сердечному ежели побуждению, то по побуждению походить на государя.

По обыкновению записался, простите. За четыре дня до Рожества узнал я только о троницких приключениях — о разрешившихся моих гумнах и при них хлебе. Терпи, казак, а будешь ли от етого атаманом, про то бог знает, разве грудь дойдет до твердости адаманта.

Простите, мои почтеннейшие, желаю вам здоровья и здоровья. Сердечно вас почитающий и душою преданный покорнейший слуга

Алексей Венецианов.

Напишите ко мне, дорогой мой Николай Петрович, поскорее, что-то очень хочется знать о вас.(126)

Памятник Венецианову недалеко от Сафонково

Весна

На пашне. Весна. Середина 1820