Глава тринадцатая. Страница 1
1-2-3-4
В конце 1830-х — начале 1840-х годов картина жизни живописца Алексея Гавриловича Венецианова являла собою довольно плачевное зрелище. Школа неотвратимо распадалась. Имение заложено и описано. Продажею картин — теперь это совершенно очевидно — просуществовать даже маленькой семье немыслимо. Оставался единственный выход — искать службу. И это не случайный поворот судьбы одного только Венецианова, к этому его вынуждала сама российская действительность. Царь Николай любил, чтобы все в империи служили, в том числе писатели, поэты, композиторы, художники. Нехорошо, если у людей творческого труда будет слишком много времени для размышлений, пусть тратят побольше сил на добывание хлеба насущного. Все было сделано для того, чтобы только одним творческим трудом просуществовать человеку, тем паче семейному, было невозможно.
И вот однажды, в один из особенно безотрадных дней, Венецианов берет лист бумаги и начинает, обозначая себя в третьем лице, словно бы глядя на свою жизнь издали, со стороны, неведомо кому адресованное послание: «В 1807 году Венецианов вступил в статскую службу, в канцелярию директора почт Д. П. Трощинского, а между тем в свободное время ходил в Эрмитаж и там, копируя пастельными красками, изучался живописи...» На последнем листе этого документа, известного нынче под наименованием «Автобиографическая записка А. Г. Венецианова», читаем: «Но ежели бы Венецианов был профессором в Академии и имел под своим ведением учеников, в Академию приходящих, и вел бы их по своей методе, будучи обеспечен профессорским жалованьем и квартирой, то из сотни приходящих учеников может быть бы Венецианов нашел не один десяток людей с талантами разными, может быть в течение года, что наверное можно сказать, открылись бы декораторы, орнаментисты, рисовальщики для технологических заведений, для фарфоровых, ситцевых, бронзовых и проч. фабрик и просто хорошие литографщики. Таланты тогда развиваются, когда они ведутся по тем путям, к которым их природа назначила».
Эта записка, в которой художник говорит почти исключительно о своей педагогической деятельности на протяжении всей жизни, никому не адресована, никуда не была отправлена, хранится до сего дня в архиве. Кажется, сам для себя написал он ее в тяжкую минуту, словно подводя итоги сделанному на учительском поприще, и пока только самому себе осмелился высказать словами желание стать профессором Академии художеств. Этот своеобразный письменный разговор с самим собой как бы окончательно оформил его стремление, вынудил вспомнить, как много было им сделано, и тем самым дал дерзостные силы начать хлопоты о месте педагога в казенном учебном заведении. Нет, не только материальная нужда вынудила его к этому. Утратив средства содержать частную школу, он понял, что без возможности обучать молодежь, без возможности передавать свой огромный, скопленный за долгие годы художнический опыт жизнь его опустела, потеряла едва ли не половину смысла. Может быть, именно поэтому просит он нынешнего своего ученика Федора Славянского сделать именно теперь копию с картины одного из первых своих питомцев, Тыранова, в которой изображен тогдашний, дней расцвета, времени светлых надежд, его, венециановский кабинет, пронизанный покоем созерцания...
Он, кажется, чувствует себя сейчас готовым на все — на унизительные хлопоты, просьбы, поиски протекции, чтобы снова стать учителем, теперь уже на законных основаниях. Он обращается к министру двора П. Волконскому, к президенту Академии А. Оленину. Все тщетно. Академический клан не желал принимать в свое лоно носителя новаторских идей, нарушителя олимпийского академического спокойствия. Неприязнь Академии вызвал сам Венецианов со всем его деревенским демократическим искусством. А то, что его ученики как-то уж в очень короткий срок научались основам живописи, могли — нередко весьма изрядно — написать интерьер, пейзаж, современную сцену, вызывая похвалы публики и даже награды от членов царствующего дома, в глазах академических мэтров представляло определенную, до неприятности реальную опасность их собственному положению.
Венецианов знал тогда лишь то, что он сам нуждается в Академии. Бог весть, было ли бы ему легче или еще тяжелее, если б он знал, как знаем теперь мы, до какой степени сама Академия как русская художественная школа нуждалась тогда именно в таком педагоге, каким был Венецианов. Еще в 1830 году Министерство двора, в ведение которого поступила Академия, обратило внимание Совета на то, что преподавание теоретических дисциплин ведется неудовлетворительно, причем как самое слабое звено выделялось именно преподавание перспективы — дисциплины, в которой Венецианов мог по праву считаться едва ли не первым в ряду тогдашних русских художников. Оленин, обращаясь к Совету, писал в 1831 году, что до императора «дошли сведения о худом распоряжении Академии в преподавании художеств ученикам ея, что большей частью они учатся простым навыкам подобно мастеровым, без всякой теории, что определительных и ясных правил для рисования никаких нет, равно как и для перспективы...».
С годами проблема делалась все более острой. Перспектива преподается отвлеченно, ибо, как свидетельствуют современники, педагоги сами не очень умели применять научно-теоретические понятия перспективы на практике. В 1833 году конференц-секретарь Академии Григорович ставит перед Советом вопрос о том, что ученики исторического класса «делают против перспективы непростительные погрешности». Академисты испокон веку делали такие «погрешности», но теперь, в сравнении с работами Венецианова и его учеников, где перспектива решалась в полном соответствии с теорией, эти ошибки стали видны всем. Прошло еще несколько лет, и в 1836 году, наконец, было решено ввести в Академии специальный курс практической перспективы. Казалось бы, кого как не Венецианова следовало бы привлечь на должность профессора перспективы? Но нет, курс отдается пейзажисту М. Воробьеву, очень хорошему пейзажисту, но никогда специально проблемами перспективы не занимавшемуся. И что же? Он ведет курс дилетантски, не умеет дать ученикам вразумительных пояснений. Он просто подходит к ученику, сам исправляет его работу, следуя своей интуиции, а ученик чаще всего остается озадаченным, будучи не в силах постичь разумом, в чем же таилась его ошибка. До 1834 года не было для учащихся и никаких письменных пособий по перспективе, пока не вышла в свет книга Сапожникова «Курс рисования». В сущности, это проповедь венециановских идей. Назначается специальная комиссия в составе Ф. Толстого, В. Григоровича, академических профессоров В. Шебуева, М. Воробьева, дабы оная дала свое заключение на книгу. Книга была одобрена, рекомендована как пособие, пробы» в этом качестве вплоть до 1890-х годов. Большинство в комиссии состояло из представителей враждебного Венецианову академического клана. И в составленном ею резюме с полной очевидностью открылось, как сильны были в Академии интриги против Венецианова. Его имя даже не упоминается в отзыве на труд Сапожникова, зато специально оговорено следующее: автор, то есть Сапожников, «имел в виду попытки некоторых художников изобрести свою методу рисования с натуры от тел геометрических до предметов труднейших и сложнейших. Господин Сапожников не следовал безусловно сим попыткам, но составил руководство собственно ему принадлежащее». Эти строки включены специально для того, чтобы целиком зачеркнуть заслуги Венецианова в решении проблем перспективы и новой методы обучения. Комиссия даже не побрезговала пойти на заведомую ложь, ибо на самом-то деле «господин Сапожников» как раз целиком «следовал сим» попыткам, иными словами говоря — венециановским постулатам. Неудивительно, что Алексей Гаврилович снова остался не у дел. Он был в Академии не желателен, не угоден, не нужен.
Теперь, в 1840 году, когда Венецианов решился наконец хлопотать о месте в Академии, уже сама Академия стала далеко не тем, чем была еще каких-нибудь десять лет назад. Под рукою Николая I она давно превратилась в казенный департамент. Профессоров — как чиновников — обрядили в мундиры со шпагами. Лицо академического профессора определялось послужным списком, чинами, а не творческими достижениями. Внутри Академии царили протекционизм, интриги, закулисная возня. С 1829 года Академия поступила в ведение Министерства двора. Последовали некоторые реформы. Вот что писал один из современников о пореформенной Академии: «К сожалению, уничтожение учебных классов в Академии и вообще новые порядки, водворившиеся в ней после 1829 года, уничтожили то прекрасное развитие и направление художеств, которое коренилось в академическом уставе Екатерины II. Да, была возможность идти искусствам рука об руку с литературой; а новые порядки вырвали из рук художников и простую грамотность». Слухи о новых порядках в Академии достигали далекого Рима: Александр Иванов в одном из писем говорит, что при одной мысли о службе в Академии его кидает в озноб, что зависимость от такого учреждения есть для художника «совершенное несчастье», что Академия художеств есть «вещь прошедшего столетия». Когда в свое время Тропинину предлагали остаться в столице и служить в Академии, он ответил решительным отказом: «Все я был под началом, да опять придется подчиняться: то Оленину, то тому, то другому...»
1-2-3-4
 1 |  Памятник Венецианову недалеко от Сафонково |  Весна |