Глава тринадцатая. Страница 4
1-2-3-4
В надежде на «сердца добрые», на «умы образованные» Венецианов вел свой монолог до последнего дня жизни.
Все новые лица возникают из-под его кисти. Человеческое лицо, «представитель высших духовных даров», по выражению его современника Владимира Даля, всю жизнь влекло его более всего. Теперь, когда в столкновениях со столичной академической братией он познал двуличие, когда то и дело перед его доверчивым взором представали вместо лиц маски, личины, когда он на собственном опыте убедился в изощренности лицемерия, его с новой силой завораживает чистота лиц русских женщин. В их искренности, в нравственной возвышенности, простодушии ищет он убежища. Они ему близки, они ему родственны. Их естественность, чуждая двоедушию, теперь обретает в его глазах особенную ценность. В последних работах сословные признаки, которым он и прежде-то не придавал серьезного значения, занимают его еще меньше. Когда всматриваешься в черты Александры из «Портрета дочерей художника» и сравниваешь ее образ с крестьянкой («Крестьянская девушка» из Государственной картинной галереи Армении), поражаешься, как много в них общего. И суть не в том, что в самих чертах лиц обеих девушек есть сходство: упругая округлость шеи, форма носа, высокий, гладко-чистый лоб. Главное в том, что художник относится к обеим с тем же теплым чувством любовного уважения, душевной приязни, чуткого внимания. Он действительно со всей сосредоточенностью внимает биению внутренней жизни своих героинь. Он равно уважает их занятия, пусть одна из них просто шьет, а другая, Александра, держит в руках палитру и кисти. Он всегда считал, что мера ценности человеческой личности не в том, каким именно трудом занят человек, а в том, как он его исполняет, ведь только искренняя самоотдача в любой работе высекает даже из самых заурядных, повседневных дел искру поэзии. Он не только так думал, он всегда, всю свою жизнь старался так поступать, во всем, за что он ни брался, быть настоящим: настоящим художником, настоящим учителем, настоящим земледельцем. Эти жизненные призвания, житейские обязанности пребывали в нем в некоем единстве, сплетении. И какой-то личностной особенностью Венецианова, отзвуком его обыденной жизни воспринимается сделанная его рукой заметка в верхнем левом углу холста с портретом дочерей: «1841 года 12 июня, начали косить; 10 июля начали жать, а 30, и начали сеять и яровое жать, которое дожали 24 августа».
Портрет дочерей остался незавершенным. Верхняя часть холста — лица, часть фигур — доведены до полного завершения. Нижняя часть, за исключением тоже вполне законченных рук Александры с кистями и палитрою, не только не тронута цветом, — мы не отыщем на белой поверхности грунтовки даже слабого намека на обозначение контуров будущих форм. Так, случайная неоконченность портрета открывает еще одну особенность творческого метода художника: он не имел обыкновения, за редким исключением, делать на холсте или доске предварительный рисунок. Начертить абрис, а затем распестрить его красками — этот прием был достоянием академизма, и Венецианов, как видно, его в своем активе не числил. Он сразу схватывает контур и цвет формы, он как бы «рисует» цветом. Судя по воспоминаниям племянника Венецианова, этот прием был ему свойствен с первых детских шагов в искусстве. Судя по позднему портрету дочерей, Венецианов оставался верен этому, открытому им самим, впервые дерзко примененному против воли первого учителя приему.
Как мы уже имели возможность убедиться, Венецианов вообще не питал особого пристрастия к чистому рисунку: прирожденный живописец, он превыше всего ставил единство цветоформы. В самые последние годы жизни его вдруг потянуло к карандашу, к акварели. «Портрет крестьянки», сделанный в 1839 году, и «Портрет девушки» 1846 года неоспоримо становятся в ряд истинных шедевров Венецианова и с точки зрения пластической формы, и по глубине образного решения. Вновь портрет крестьянской девушки и девушки «из общества» словно бы настойчиво зовут рассматривать их вместе, одновременно. В них нет той похожести внешних черт, что есть в портрете Александры и молодой крестьянки с шитьем: там это сходство так разительно, что кажется, переставь девушек местами, переодень, перемени позы — и не почувствуется никакой натяжки. У героинь рисунков разный склад, разный тип лиц, разный характер, разное происхождение. Но, перекрывая индивидуальную неповторимость, их объединяет, сливает воедино общее состояние души: боязливая недоверчивость к миру, замкнутость, печаль. Это не та чуть печальная задумчивость, мечтательность с оттенком юношеской, пока еще безотчетной грусти, которая, случается, коснется как облачко молодого лица, промелькнет, бросив на него минутную тень, и уплывет. В этой печали ясно ощутим оттенок разочарования, какой-то взрослой горечи. Обе, и барышня и крестьянка, словно чем-то глубоко обижены. В то же время состояние обеих совершенно чуждо минутности чувства: это не раздосадованность, это не легкая преходящая печаль, вызванная случайной незадачей.
Так мало рисовавший, Венецианов поражает в этих портретах поистине высочайшим рисовальным мастерством. Мягкими, легчайшими, нежными касаниями, соприкосновениями карандаша и бумаги из белого безмолвия, из белого небытия листа выплывают, проявляются плавные абрисы, текучие округлости форм. Никакого намека на антураж, на фон. И ощущение невесомых, прозрачных и все же материальных слоев воздуха, словно бы многократно окутывающих своей пеленой задумчивые лица. Листы лишены жестких контуров, они тонально-живописны по своей природе. Но тональное решение здесь очень своеобразно: Венецианов не использует всю постепенную растяжку тона от черного до белого. В «Портрете девушки» он берет одну громко звучащую ноту, так сказать, нижнего регистра: черные зрачки глаз и бархатная темнота прядей волос, а затем, пропуская почти всю клавиатуру (все черно-серые и плотно-серые тона), сразу переходит к последним звукам верхнего регистра — легчайшим светлым серым, почти бело-серым оттенкам. Моделировка лица проведена тщательно, реальный объем возрожден на плоскости, но сделано это буквально едва заметными и одновременно единственно точными касаниями. Кажется, он боится потревожить печаль своей героини, будто его сочувственно-нежное, бережное отношение к ее душе диктует ему столь же бережную технику. Кажется, он рассказывает о ее потревоженном духе деликатным шепотом, но шепотом внятным и не бессвязным.
Созвучны по образному строю этим рисункам и «Крестьянская девушка за вышиванием», написанная в январе 1843 года в Сафонкове, и, быть может, лучшая из поздних работ художника «Девушка с васильками». Из оливково-коричневой темноты фона выплывает на нас светлая, во всем светлом фигура. Плечи молодой девушки бессильно опущены, словно они познали уже тяжесть ноши жизни. Блестяще уловленная пластика юного тела, будто пронизанного вековой, неизбывной усталостью, как и печально-отрешенное лицо, как бессильно упавшие на усыпанные васильками колени руки, воссоздает на холсте внутренний мир человека, картину жизни его духа. Все в картине: мимика лица, движение тела, пластика форм, цвет — полностью освоены и покорены художником, властно подчинены решению этой наиглавнейшей задачи. Чувство безвременного утомления жизнью, пронизывающего картину, станет еще очевиднее, если мы припомним кого-либо из прежних венециановских героинь, хотя бы княжну Путятину. Там тоже запечатлен момент уединенного сосредоточения, у той девушки тоже в покойной позе опущены плечи. Но в ее покое ощущалась пружинистая сила, в ее покое жила потенция движения, в ее глазах мерцал свет, ее состояние — мечтательное приятие жизни. У «Девушки с васильками» потухший взор. Взгляд отстраненно-безразличен. Полудетские губы выучились складываться горькой складкой. Душа ее, как и у всех прежних венециановских героинь, чиста. Но — одинока. В нашем восприятии этого образа беспредметный нейтральный фон вдруг самовольно обретает какую-то мрачную силу. В общем контексте образа он воспринимается глухой вязкой тьмой, готовой поглотить светлую фигуру. Платок, лицо, одеяние девушки — все выдержано в теплых, золотистых, светоносных желтоватых тонах. Неожиданную ноту тревожного беспокойства в этом звучании колорита вызывает в нас васильковая синева цветов и темно-синий глуховатый тон юбки. Венецианов умел когда-то делать синий цвет ликующим, яркостью и чистотой утверждающим радость бытия. Но в этой картине синий цвет, скорее не только сам цвет, а это сочетание желтоватой теплоты света, из плоти которого словно бы сотканы лицо, рубаха, передник, и холодной тенистости сине-голубых оттенков рождает в нас чувство одиночества и печали.
Не внешность человека, а его внутренний мир, не механическое сложение натуралистических правдоподобных деталей, черт лица, а художественный образ личности, не само обыденное событие, но образ события — вот что было одним из самых важных завоеваний Венецианова. Может быть, самым важным.
1-2-3-4
 Весна |  На пашне. Весна. Середина 1820 |  Тверь (1910 г.) |