Глава тринадцатая. Страница 2
1-2-3-4
Зная, во что превратилась Академия на его глазах, Венецианов все же продолжает хлопоты — у него сейчас нет иного выхода. Но все усилия оказались пустыми. Отношение к личности Венецианова в стенах Академии с годами лишь ухудшалось. Дошло до того, что не только его ученики должны были именоваться учениками Варнека, как было постановлено несколько лет назад. Теперь некоторые его питомцы, подавая прошение принять их в тот или иной класс, не могли даже упомянуть имя прежнего учителя. Поздние ученики — Славянский, которому Венецианов после выкупа из крепостной неволи хотел дать свое имя, Антонов, Бурдин в своих прошениях говорят, что представить свидетельства о доакадемическом обучении не могут, поскольку обучались художеству «дома у родителей»...
24 декабря 1840 года, накануне рождества, Венецианов пишет короткое письмо, начинающееся обращением «Ваше превосходительство». Адресовано оно В. И. Панаеву. В нем с безнадежностью, не оставляющей места и тени надежды, он констатирует: «...на получение какой-нибудь обязанности в самой Академии художеств мне совершенно отказано навсегда». «Какой-нибудь обязанности...» — как печально звучат эти слова. Похоже, что он согласен был уже и не на место профессора живописи. Кстати, в «Автобиографической записке» эта готовность на меньшее уже звучала: недаром же Венецианов писал там о художниках для различных фабрик, о литографщиках, которые могли бы быть подготовлены в Академии его попечениями. По-видимому, он принял бы в Академии руководство новым классом, обучавшим мастеров, как мы бы сегодня выразились «прикладного искусства». Но и в такой, казалось бы, невидной, безобидной роли он не был пущен на порог Академии: ее профессура боялась художественного, идейного, нравственного влияния Венецианова на своих подопечных, боялась свежего воздуха новых идей, самого духа исканий.
В том же письме Венецианов сообщает своему адресату, что намерен теперь съездить в Москву, «побывать у Львова, Орлова и самого князя» [имеется в виду князь Д. В. Голицын, генерал-адъютант, московский губернатор, член Государственного совета.— Г. Л.]. Венецианов знал о существовании в Москве так называемого «Натурного класса». Еще в 1830 году художник-любитель Е. И. Маковский и исторический живописец А. С. Ястребилов стали искать возможности организовать для московских художников работу с обнаженной натуры. Собрались несколько желающих; их сообщество, представлявшее поначалу собою нечто вроде клуба, окрепло с годами, превратилось в «Натурный класс». И вот теперь москвичи загорелись общей идеей учредить в Москве государственное учебное заведение наподобие петербургской Академии. В хлопотах принимали живое участие не только художники, но и такие видные общественные деятели, как бывший декабрист Михаил Федорович Орлов, князь Голицын. Судя по тому, что в одном из писем Венецианов называет Орлова «моим», он достаточно хорошо был знаком с этим замечательным человеком.
Венецианов чувствует, что последние его надежды связаны теперь только с Москвою. «Желание мое принять на себя обязанности наставника в Москве и в моем любимом искусстве, на свободе, доходит до малодушия; особливо, когда я воображаю те тысячи жаждущих ученья, то их успехи мне мечтаются как старинному немцу». Только нетерпеливое, жадное желание продолжать учить, доверху переполнившее старое сердце, могло вытолкнуть наружу такие слова.
1840 год ушел на хлопоты о месте в Петербурге. Год следующий тоже почти весь был освещен надеждой на Москву. Но судьба словно не уставала испытывать его мужество и стойкость. В письме, помеченном 25 декабря 1841 года, Венецианов пишет Милюкову: «Устройство Академии художеств или заведения в Москве чего-то изящного заснуло совершенно, разве не приедет ли князь ваш, да не разбудит ли...» Венецианов уповает на высокий пост и чины московского губернатора, который вместе с М. Сенявиным подал на Совет Академии художеств проект устава Московского Художественного общества, своего рода отделения столичной Академии. Проект вылеживался сперва в Академии, затем под зеленым сукном у министра двора князя Волконского. Время шло. Время специально тянули, чтобы как можно дольше отложить решение. Возможно, снова не последнюю роль играли здесь интриги: Голицыным при дворе были весьма недовольны. Он осмелился на открытую размолвку с царем по поводу самого больного вопроса — крестьянского, открыто высказал свое отрицательное отношение ко всяким полумерам, видя единственный выход в освобождении крестьян. Со времени голицынской дерзости прошло немало лет, но при дворе Николая I о таких поступках не забывали. Да и второй ходатай по делам Московского училища, Михаил Орлов, в глазах императорского двора был не той фигурой, к которой можно отнестись с доверием, без опаски. Все же напор московской общественности был так силен, что в конце концов несколько лет спустя Московское училище живописи, ваяния и зодчества было основано, и Орлов стал его первым президентом. Но Венецианов уже больше не поднимал вопроса о месте для него там. Грустная ирония судьбы: не только Зарянко, но и Мокрицкий, один из малоодаренных учеников обоих своих наставников, Венецианова и Брюллова, с 1851 года займет в училище профессорское место. Сперва будет вести живопись и рисунок, а после сменит род занятий, начнет читать курс истории искусств. Брюллова будет возносить до небес, о Венецианове же почти забудет. Зарянко, простодушно веруя, что продолжает педагогическую систему Венецианова, по сути, извратит ее. Из остальных учеников многие станут учителями: Алексеев, Заболотский, Славянский, Беллер, Каширин, Аврорин. По мере сил они будут стараться учить так, как учил когда-то их самих Венецианов. Но только — по мере небольших своих сил...
Человеку не дано взглянуть на сегодняшний свой день из будущего. Сколько ни выстрадал Венецианов из-за категорического отказа государственных учебных заведений принять его услуги, в конечном счете это даже и теперь, на склоне лет пошло на благо, на благо творчеству Венецианова. Он недооценивал опасности Академии для самого себя, для своей личности. Ведь ему бы пришлось стать совсем не тем Венециановым, что кормил, поил, образовывал и учил художеству им самим выбранных юношей. Его долгом в Академии, его обязанностью, возложенной государством, стало бы то, чего он бежал как чумы всю жизнь: обязанность государственного учителя — обуздывать живые инстинкты юношества, а взамен сеять и взращивать смирение, покорность, умеренные идеалы, одобренные свыше. Государство не имело нужды в смелых искателях, новаторах, в людях, мыслящих не по положенному стандарту. Они если не всегда опасны, то уж непременно беспокойны. Куда удобнее управлять чиновниками-карьеристами, самодовольными бюргерами, нежели беспокойными мечтателями, поборниками возвышенных идей. Право, кажется, даже попади Венецианов в академический клан, недолго бы он там выдержал, слишком уж не по мерке тесен и неудобен оказался бы для его вольной натуры форменный мундир профессора Академии эпохи императора Николая I...
Может быть, он это сам в конце концов понял. Может быть, просто безмерно устал от унизительных пустых хлопот. Во всяком случае, с 1843 года, когда он в последний раз делает через Оленина робкую попытку попасть в Академию, до конца жизни он уже ни разу об этом своем намерении и не вспомнит. Ему казалось — это продолжалось недолго,— что если не сбудется это его желание, он не сможет почувствовать себя вновь счастливым. Но мог ли он после прожитых долгих лет, после всех утрат вообще сызнова познать обыкновенное человеческое счастье? Как-то Жуковский сказал: «В жизни много прекрасного и кроме счастия». Как раз в самый тяжкий для Венецианова отрезок жизни, в 1838 году, Тютчев, подавленный отчаянием после смерти первой жены, напоминает в письме Жуковскому эти его слова, черпая в них силы продолжать жить. К подобной мысли суждено путем своего страдания прийти многим людям. Возможно, не была она чужда и Венецианову на склоне лет. Помимо счастья, у него оставалось много прекрасного. У него были любимые дети. У него как раз в это время появился Григорий Сорока. А главное — у него было творчество. Среди вороха неудач, в моменты взлетов и озарений и в последние годы, когда многим, а нередко и ему самому представлялось, что «Венецианов кончился», из бездны отчаяния, из вязкой тины разочарования и обид, из темной глубины преследующих его болезней вдруг возникают замечательные творения, несколько шедевров, не уступающих лучшим картинам лучших дней минувшего. Нет, самая страшная беда творца его обошла: он не пережил своей музы. Она изменила лик, она старела вместе с ним, но она жива.
Самые высокие взлеты последних полутора десятилетий жизни Венецианова по-прежнему связаны с образом русской женщины. По работам тех лет видны его усилия сохранить прежний свой идеал, но повторить пройденное никому не дано. Попытки такого рода приводят лишь к появлению образов либо несколько слащавых, как «Спящая девушка», «Девушка на сеннике», либо отличающихся красотой холодной, лишенной прежнего венециановского тепла, иногда даже несколько поверхностных, как случилось в «Гаданье на картах». И он прозревает, он понимает, что пытаться воскресить былой идеал, с его спокойным уверенным достоинством, с его душевной гармонией, немыслимо. Это значило бы уподобиться Кукольнику, который в «Старостихе Меланье» тщился возродить в мрачную пору николаевского безвременья высокие гражданственные чувства эпохи войны 1812 года... Нужно искать новые оттенки в характеристике героев, нужно, чтобы отблеск нынешнего сумрачного времени был ощутим в них. Без этого они будут лишены главного качества — современности.
1-2-3-4
 1 |  Памятник Венецианову недалеко от Сафонково |  Весна |