Глава третья. Страница 4
1-2-3-4-5-6-7
Сентиментализм в социальном аспекте не лишен противоречий: сентименталистов не устраивает существующий порядок вещей, но о бунте они не помышляют, ища преодоления общественных зол в самоусовершенствовании, просвещении, в уходе от суеты большого света к жизни незатейливой, слитой с природой, к жизни сельской. И это тоже было по душе Венецианову.
Именно сентиментализм впервые ввел в искусство простолюдина с его внутренним миром. Причем классицизм обычно показывал людей, так сказать, без светотени, зная две краски в обрисовке характеров — «черную» и «белую». «Белая» — для героев, «черная» — для таких, как распутная Сильвия у Кантемира в одной из его сатир или венециановский «Вельможа». Сентиментализм и романтизм вводят в искусство светотень, так сказать, в двух ипостасях: как пластический живописный прием и как многогранную объемность характеров, тоже построенных на переходах полутонов. И это средство берет Венецианов на вооружение.
Замена объективности горячей авторской заинтересованностью породила человеколюбие: сентиментализм (от французского sentimentale, что значит «чувствительный») взывал сострадать, сочувствовать «всему горестному, всему угнетенному, всему слезящему». Вся книга Радищева пронизана этими чувствами. Один из попутчиков говорит автору: «Я вижу, что вы имеете еще чувствительность, что обращение света и снискание собственной пользы не затворили вход ее в ваше сердце». Обездоленные не раз кричали ему: «Будь свидетелем, чувствительный путешественник...» Под впечатлением увиденного в пути Радищев нередко плачет, уязвляется, негодует, а нередко и умиляется. Умиление — высокое чувство, незаслуженно дискредитированное неосторожным обращением; ведь оно, помимо сути своей и воли, почти стало синонимом плаксивой, слащавой чувствительности. Какой глубиной веет от этого слова в контексте пушкинского «Онегина», когда Татьяна, уезжая из деревенской своей обители, прощается, озирая окрестности «умиленными очами» с любимыми лесами, мирными долинами, небесной красой, всей «веселой природой». У Тютчева мы часто встретим и «умильную, таинственную прелесть осенних вечеров», и выражение «умиленное участие». Не случайно «Умиление» было одной из любимых народом модификаций изображения богоматери...
Это чувство — умиление — сопровождает и приватную жизнь, и творчество Венецианова. Он любит пользоваться ласкательно-уменьшительными словами — кстати, не случайно их так удивительно много в русском языке, в этом сказывается одна из черт национального характера. Чувство умиления перед лицом природы и человеком дает такой оттенок многим его произведениям, что, говоря о них, тоже невольно хочется сказать: березка, облачко, пастушок, мальчонка, девчушка с котеночком и так далее. Однако венециановская умиленность, чувствительность за редчайшим исключением нигде не преступает пределы экзальтированности, что было свойственно английскому сентиментализму, или слезливости, чем так отличался живописец Грез, который как-то выразил свое кредо таким образом: «...старайтесь быть занятным, если не можете быть правдивым...» Его полотна «Деревенская помолвка», «Паралитик, или Плоды хорошего воспитания» возводят в культ слезливую трогательность, слащавые чувствования героев проявляются с несколько назойливым пафосом. Живопись вообще редко поднималась до серьезных идей сентиментализма. То, что обычно принято относить к проявлениям этого стиля в русской живописи,— «Мальчик, тоскующий об умершей птичке» Тропинина, «Бедная Лиза» Кипренского, скульптурные пасторальные сценки, во множестве выпускавшиеся Гарднеровским фарфоровым заводом,— большого интереса не представляет, так как ведет свое происхождение скорее от грезовской линии поверхностно трогательных сценок. В этот ряд попадают и такие картины Венецианова, как «Причащение умирающей» и «Проводы рекрута». В годы реакции неудивителен всплеск необременительно трогательных рецидивов поверхностного сентиментализма: главным заказчиком выступает в этих условиях государство. Перефразируя Греза, можно было бы сказать художникам: если нельзя быть правдивым, будьте занимательными... Достаточно заглянуть в изданную в 1833 году «Российскую хрестоматию», чтобы понять, во что превращались идеи сентиментализма, когда его хотели приспособить к государственным задачам воспитания юношества. Вот какой трогательной предстает страшная действительность николаевской Росси со страниц предназначенной для народа хрестоматии: «Богач из огромных палат своих, где великолепие и скука утомили душу его, сходит по мраморной лестнице отдохнуть на зеленом лугу, на чистом воздухе и взглянуть на алую вечернюю зарю; он садится на траве… подле бедного землепашца, который также покоится, также легко дышит и теми же предметами наслаждается: они оба теперь равны».
С наступлением нового века в Европе, а затем и в России, все слышнее стали звучать голоса ревнителей нового направления — романтизма. Русский романтизм — явление своеобычное, во многом отличное от европейского. Ему почти совсем чужды мистико-религиозные устремления немецких романтиков или страстное увлечение сугубо живописными проблемами, проблемами формы у романтиков французских. Русский романтизм не порывает связей с классицизмом, как романтизм французский. Как и классики, русские романтики придавали большое значение изучению античности, возвышенной героике. Это направление в России окрашено гражданственным идеалами декабристов. Многие декабристы были литераторами, в произведениях романтизм литературный получил достаточно яркое воплощение.
Из постулатов романтизма Венецианову особенно близок один: воссоздание не схематического, но живого человека. Классицизм базировался на основаниях трезвого разума. Романтики более доверял чувству. Но, как говорил когда-то Блез Паскаль, «у сердца есть свой разум, которого разум не знает». Венецианов с успехом соединяет в лучших своих произведениях трезвость мысли и искреннюю взволнованность чувств. Писатель-романтик, декабрист А. Марлинский ставил в пример современным литераторам восточных сказителей, в сказках которых «впервые простолюдины стали играть роли наравне с визирями и ханами», он говорил, что, читая эти сказки, наши «дворяне в первый раз сознались вниманием своим, что и народ может быть очень занимателен, народ, который у себя водили они в ошейниках, будто гончих, и ценили часто ниже гончих». Именно Венецианов, словно откликнувшись на призыв Марлинского, призыв времени, сделал простой народ своим главным героем. Романтизм полагал важным умение находить в живом человеке благородные черты, и Венецианов отыскал их именно в простом народе.
Патриотические идеалы раннего классицизма, возвышенные романтические представления о жизни коренились глубоко в сознании общества, они диктовали лучшим людям эпохи образ собственной их жизни. Писатели и художники, создававшие свои творения на основе подобных представлений, не только вновь несли в публику эти идеи, но и отражали реальное мировоззрение, мироощущение многих своих современников. Уже в этом таилась большая правда тогдашнего искусства. Романтики по-новому относились и к средствам живописи. Строгая контурность являла собою основу классицизма, колорит играл роль вторичную, роль иллюминования, раскрашивания. У романтиков складывается постепенно культ цвета, пристрастие к светотеневым разработкам как результат изучения натуры. Для романтиков, писателей и художников характерно эмоционально-живописное описание природы, а нередко — как у Гоголя — и интерьера. То и другое было свойственно и Венецианову.
Романтизм не отрицал идею самоусовершенствования, унаследованную от эпохи Просвещения, он проповедовал возвышенные идеи бескорыстия, искренности, культ дружбы. Американский романтик Торо писал: «Больше всего надежд в меня вселяет несомненная способность человека возвыситься благодаря сознательному усилию... Долг каждого человека — сделать свою жизнь во всем, вплоть до мелочей, достойной тех стремлений, какие пробуждаются в нем в лучшие ее часы». Несколько раньше, в 1815 году, Батюшков призывал: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь, иначе все звуки лиры твоей будут фальшивы». Венецианов в соответствии с этими идеалами всю жизнь «строил» в себе человека. В одном из писем он признается: «Видно, во всех случаях нравственное состояние человека управляет всем его организмом...» Добрые дела питают душу человека — так считал Венецианов и всю жизнь старался следовать этой заповеди.
1-2-3-4-5-6-7