Глава одиннадцатая. Страница 5
1-2-3-4-5-6-7
На 1830-е годы падает наибольшее число встреч (а подчас грустных расставаний, как с Кольцовым или Гоголем) с новыми интересными для него людьми. Это вызвано и его бегством от одиночества, и реальными обстоятельствами: после смерти жены ему тяжко быть в деревне, в те годы большую часть времени он проводит на людях, в Петербурге, в письмах Милюковым не раз пишет — словно сам себя уговаривает,— что в Питере лучше, чем в деревне. После утрат на семью художника одна за другой обрушиваются болезни. Вначале занемогла Филиса. Она вообще отличалась острой впечатлительностью: будучи еще ребенком под страшным впечатлением наводнения 1824 года она впала в нервную горячку. Теперь, после смерти матери и деда, ее недомогание тоже исходит из причин нервного порядка. «Уже месяц тому как Филиса лечится и день ото дня хуже и хуже становится, — пишет художник Милюковым.— Вы спросите, что же она! Начало болезни вам известно, но ход и перемены она старается скрыть, для того что составила себе какое-то правило: побеждать трудности и болезни, переносить все с терпением, что чувственное ни что, одно нравственное благо, и в святой религии находящееся должно быть главной жизнью человека. Каждый раз принимает доктора с улыбкой, не так, как пациентка, а так, как хозяйка гостя, и до того ослабела, что уже третий день с постели не поднимается». Венецианов впал в глубокую тоску: «В таком положении моем нейдут на ум блестящие движения рода человеческого. <...> Все тускло...» Когда-то, сердито напористый во время работы над академической программой «Натурный класс», он задорно подбадривал себя: «Терпи, казак, атаман будешь». Теперь эта присказка в его устах звучит печально: «Терпи, казак, а будешь ли от этого атаманом, про то бог знает, разве грудь дойдет до твердости адаманта».
24 декабря 1836 года слег и он сам. На счастье, паралич ударил не сильно. Через месяц он уже смог взять в руки перо и рассказать о случившемся в письме Милюковым: «... в 57 лет у человека, который жил не для того, чтобы есть, а ел для того, чтобы жить, желудок внутреннего существования спотыкается. Вот, мой почтеннейший, 24 декабря, сиречь в сочельник, я и споткнулся, мне и руду пускали, от роду первый раз, и снадобья в рот влили. Дня через два-три я глядь — ан рыло на стороне, однако и теперь косит, да не так. Отняли у меня: кофе, водку, вино, крепкой и горячий чай, сигары, а дали суп из телятины, што со снегу, да воду с кремотартаром.<...> Мне велено жить на улице, и я, невзирая на вьюгу и мороз, брожу — да как же, раз по пяти и по шести в день... (устал)». Не часто с его уст срывалось это слово...
Закутанный в теплое пальто, в башлыке, он тихим шагом изо дня в день — впервые в жизни без видимого дела — бродил по засыпанным снегом линиям Васильевского острова. Доходил до Среднего проспекта, шел вглубь, к Малому. Здесь вроде бы уже и не Петербург: заваленные снегом деревянные домишки с палисадами, улицы в сугробах — как в деревне. Фонарей здесь в заводе не было. Темнота, тишина, безлюдье. Замерзнув, заходил в оказавшуюся на пути церковь, их было на Васильевском острове великое множество.
После одиноких прогулок тоска по Сафонкову вспыхивала с новой силой. Написал Милюковым о намерении по весне приехать в Тверскую. Этого требовали и дела — к тому времени заложенное в Опекунский совет имение уже подверглось описи. Пришла и утвердилась весна, снова в открытые окна врывались бойкие голоса разносчиков, предлагавших свежий весенний товар: «Вот шпинат, салат, петрушка, редиска молода». Но поездка снова отложилась — опять слегла Филиса, «так высохла, что страшно в карету посадить»,— пишет Венецианов Милюковым.
Сколько ни наблюдал Венецианов во время вынужденных своих прогулок уличную петербургскую жизнь, ни разу не пришло ему на ум взяться за ее изображение. Была она, видно, чужда ему и неприятна суетливостью, сутолокой, мельканием лиц. Оторванный от деревни, в 1830-е годы он редко обращается и к деревенским темам. В те годы, помимо ряда портретов, он делает множество композиций на тему «Мать и дитя». Год от года он все яснее понимает, горюя и мечась, что не может при всем своем старании заменить взрослеющим девочкам ушедшую мать. Тема материнства, кажется, преследует его. Вспоминая безвозвратно минувшее, он делает два варианта картины, один называет «Мать, любующаяся спящим ребенком», второй— «Крестьянка с ребенком». Затем следуют три варианта картины «Первые шаги». После — два варианта на тему «Мать, учащая своих детей молиться», картина «Мать, играющая с дитятей». В сущности, и самое большое его полотно, написанное для Смольного монастыря — «Предстательство богоматери за воспитанниц Смольного монастыря»,— тоже развивает, на сей раз в ином аспекте, все ту же тему: дети, нуждающиеся в покровительстве, защите матери, в оберегающем от бед, обид, страданий покрове матери всеобщей, богоматери.
Венецианов любил детей. Не только собственных дочерей, не только своих подростков-учеников. Сколько нежности, сколько мягких интонаций, забавных выражений сами собой рождаются в нем, когда, скажем, в письмах Милюковым он заговаривает об их детях. Доброта, трогательность, сердечное пристрастие сквозит в созданных им, чрезвычайно многочисленных образах детей — своих и чужих, крестьянских и дворянских. Венецианова всегда влекла одна, светлая сторона детской души: нравственная чистота, искренность, природная естественность. В детях эти свойства открывались непринужденно и раскованно, доверчиво и открыто. В вечных своих поисках морального идеала Венецианов вновь и вновь, и в годы расцвета и в грустную пору спада творчества, жадно, искательно вглядывается в детские лица, ища в них отблесков цельной, непотревоженной, незапятнанной души. Чего только не делают дети — герои венециановских картин! Они пасут скот, жнут, идут в лес по дрова, запускают бумажного змея, несут отцу в поле обед, обуваются перед дальней дорогой, идут к проруби полоскать белье, ходят в лес по грибы и отдыхают в поле с полными корзинками по пути домой, свивают лыко в клубки, процеживают молоко, лаская, оберегают невзрачного котенка, любуются бабочками, играют на губной гармонике, восседают гордо на овце, делают свой первый в жизни шаг, покоятся в ласковых объятиях матери. Уже само обилие занятий, действий было новостью для русской живописи. Но главное заключается вовсе не в этом. В русской живописи, да и в литературе той поры лишь начинал пробуждаться интерес к внутреннему миру маленького человека. Редкое исключение составляют портреты детей Фермор И. Вишнякова, А. Воронцовой кисти Левицкого, «Калмычка Аннушка» И. Аргунова. К середине XIX века эта проблема всерьез заинтересует многих — писателей, художников, критиков, философов. В год смерти Венецианова в «Современнике» начнут печататься «Записки охотника» И. Тургенева; один из очерков, «Бежин луг», будет впервые в русской литературе посвящен крестьянским детям. Пройдет десять лет со дня гибели Венецианова, и Н. Добролюбов в том же журнале опубликует статью «О значении авторитета в воспитании (мысли по поводу «Вопросов жизни» г. Пирогова)».
Добролюбов словно бы отчасти раскрывает те побуждения, которые двигали Венециановым, так щедро посвятившим себя созданию детских образов: «Если в детях нельзя видеть идеала нравственного совершенства, то, по крайней мере, нельзя не согласиться, что они несравненно нравственнее взрослых. Они не лгут (пока их не доведут до этого страхом), они стыдятся всего дурного, они хранят в себе святые чувства любви к людям, свободной от всяких житейских предрассудков. Они сближаются со сверстником, не спрашивая, богат ли он, ровен ли им по происхождению; у них замечена даже особенная наклонность — сближаться с обиженными судьбою, со слугами и т. п. И чувства их всегда выражаются на деле, а не остаются только на языке, как у взрослых; ребенок никогда не съест данного ему яблока без своего брата или сестры, которых он любит; он всегда принесет из гостей гостинцы своей любимой нянюшке; он заплачет, видя слезы матери, из жалости к ней». Считая, что главная задача — развитие в ребенке «внутреннего человека» (напомним, что именно строение в себе нравственной личности Венецианов полагал за важнейшую обязанность каждого человека), Добролюбов продолжает отстаивать свою точку зрения: «Да, мы должны учиться, смотря на детей, должны сами переродиться, сделаться как дети, чтобы достигнуть ведения истинного добра и правды».
Конечно, способы изображения детей на протяжении всего творческого пути художника менялись. Скажем, в портрете Головачевского юные воспитанники, окружившие наставника, еще не несут живого дыхания непосредственно воспринятой, неповторимо индивидуальной натуры. Это естественно, ибо над художником довлела идея не просто изобразить на холсте трех мальчиков, но и тактично, ненавязчиво сообщить им роль олицетворения «трех знатнейших художеств»: живописи, ваяния и зодчества. В «Очищении свеклы» лица мальчиков отчетливее индивидуализированы. Но и здесь художник изображает больше милую внешность, не пытаясь, да, вероятно, и не умея еще заглянуть внутрь.
1-2-3-4-5-6-7
 2 |  Памятник Венецианову недалеко от Сафонково |  Тверь (1910 г.) |