Глава десятая. Страница 6
1-2-3-4-5-6
По-видимому, заказчиком картины был сам Жуковский. Неудивительно, что после совместных усилий в деле освобождения Шевченко Жуковский обратился к Венецианову. Однако по каким-то, оставшимся для нас неведомыми причинам сам художник не взялся за исполнение заказа. Возможно, оттого, что в те годы уже был в довольно тяжелом состоянии духа. Быть может, потому, что сперва предполагалось, что герои картины будут писаться с натуры, но, видимо, многие из них не нашли времени позировать, и в результате их изображения нужно было делать путем компиляции из уже имевшихся портретов. Так или иначе, Венецианов перепоручил дело своим ученикам. Кто-то — по словам Мокрицкого, «кажется, Михайлов» — сделал перспективу интерьера. Гостей Жуковского писали, по свидетельству того же Мокрицкого, несколько других учеников Венецианова, явно не из числа лучших, ибо все в полотне выдает непреодоленный дилетантизм авторов: перспектива решена робкой ученической рукой, фигуры не отличаются живостью, в некоторых даже явно нарушены пропорции. И как раз в фигуре Гоголя это чувствуется больше всего: к лицу, явно восходящему по иконографии к венециановской литографии, крайне неловко пририсована неуклюжая, коротконогая, с крошечной рукой фигурка, помещенная к тому же на самом заднем плане картины. Если относиться к собственным изображениям с той болезненностью, как это было у Гоголя, можно было воспринять такое изображение чуть ли не за преднамеренную карикатуру. Кроме того, когда работалась эта картина, Гоголя в России не было, и хоть список героев картины был продиктован Жуковским, писатель по незнанию мог приписать Венецианову вину за то, что он, Гоголь без его ведома и позволения оказался обреченным на еще одно изображение, да еще такое несуразное. Гоголь был — с годами все больше — болезненно уязвим, обидчив. Такой пустой, на наш взгляд, нелепицы могло оказаться для него довольно, чтобы замкнуть сердце для Венецианова.
Но можно предположить и более серьезный повод — разрыв мог произойти и без видимой ссоры. 19 апреля 1836 года в Александрийском театре состоялась премьера гоголевского «Ревизора». Неизвестно, был ли на ней Венецианов. Независимо от этого можно с достаточным основанием считать: вряд ли он оказался в числе восторженных почитателей «Ревизора». Ему чужды сатира, трагический гротеск. Ему даже теперь все еще свойственно стремление упорно выискивать в жизни светлые стороны. Ему присуще и еще одно в данной связи существенное качество: искать первопричину своих бед в себе, в несовершенстве человеческой природы, а не во внешних обстоятельствах.
Как раз в том году, когда Гоголь позировал художнику, на пасху, в апреле 1834 года «весь Петербург» присутствовал на торжестве по случаю присяги шестнадцатилетнего наследника престола. В письме Милюкову сразу после торжеств Венецианов пишет: «Царь прослезился и перешел в человека и отца при присяге сына, сына-наследника, раскрыл народу свою душу и тем, кажется, уверил его в продолжении блага». Интересно, что по тому же поводу в один и тот же день с Венециановым Пушкин берется за перо и в сходных интонациях, называя эту сцену «исторической», рассказывает об этом событии жене. Его письмо тоже датировано 24 апреля 1834 года. Однако Венецианов в следующей фразе письма развивает свою мысль дальше: «Ах, почтеннейший Николай Петрович, как бы мы все были счастливы, ежели бы старались ключи наших чорных дней отыскивать меж себя, а не в высшем правительстве. Старухи-няни виноваты, они приучили нас в детстве нашем киску винить, а нам ета привычка полюбилась, так что и в старости не хотим ее оставить, а переменяем только киску на судьбу, на лукавого и лукавых себе подобных». Венецианов радуется, что стал свидетелем такой ситуации, в которой царь, жестокий царь, «явился в той красоте человеческого сердца, которая сообщается светом своим многим и переходит в потомство». Кстати сказать, Пушкин в том же письме пишет о Николае I, что тот «хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю», «от добра добра не ищут».
Впоследствии такие исследователи, как А. Эфрос, Н. Коваленская, на основании подобных высказываний объявили Венецианова «благонамеренным» человеком, который отличался «бездумным принятием действительности как она есть». Справедливость требует отказать им в проницательности. Венецианов был чужд житейского бунтарства, но все его творчество — бунт против устоявшихся канонов, против рутины. Результат — коренное обновление и жизненного материала искусства, и пластических средств. Разве подобное деяние под силу безропотному верноподданному, безгласному, «благонамеренному»? Однако подобные суждения Венецианова могли в некотором роде ввести в заблуждение и его современников, коль скоро могли вызвать ошибочные суждения людей, глядевших на него с большой временной дистанции длиною более чем в сто лет. Предположение, что эти суждения способны были несколько покоробить и Гоголя, вполне допустимо. Помимо всего этого, и Венецианов в те тяжелые для него годы стал уже иным. Прежде лад с миром и с самим собою давал ему силы быть выше мелких обид. Теперь, после стольких утрат, стольких бед его сердце стало беззащитно уязвимым.
Яркий пример изменений венециановского характера — его «скоротечная» дружба с Василием Григорьевичем Анастасевичем. Первый русский библиограф и переводчик, правовед и поэт, либеральный цензор, поплатившийся отставкой без пенсии за то, что допустил в 1830 году к печати мятежного «Конрада Валенроде» Мицкевича, Анастасевич быстро завоевал симпатии Венецианова. В течение 1831—1834 годов они постоянно встречаются, обмениваются книгами. Кстати, и для себя, и для Анастасевича художник просит Краевского достать на несколько дней «Вечера на хуторе близ Диканьки» (вот такого Гоголя он любил, почитал, восхищался его мастерством, весельем, светлым взглядом на мир; автор же «Ревизора», беспощадный обличитель, пугал его). Киевский уроженец, Анастасевич некоторое время служил в комиссии составления законов в отделении польских и малороссийских прав. Конечно, он был знаком и с Гоголем. Видимо, как раз Гоголя имеет в виду Венецианов, когда в одной из записок к Анастасевичу сетует, что надеялся встретить его «у Николая Васильевича, но их не было дома». Венецианов с дружеской простотой обращается к Анастасевичу с просьбой о помощи своим протеже. Одному просит дать место учителя рисования, другого нуждающегося посылает с таким письмом: «...податель сего есть мне знакомой наборщик, знакомой потому, что я был его посаженным и еще потому, что он между своей братиею есть отличнейший; он имеет претесную и сырую квартиришку, а теперь открылась порядочная, то вы, мой почтеннейший, имея по департаменту знакомых по типографии, много можете помочь ему, что я приму как собственно себе, имеющему к вам душевное уважение покорнейшему слуге Алексею Венецианову».
Однажды слуга Венецианова принес Анастасевичу такую записку, в которой отчаяние и сконфуженность неловко прятались за потугой на шутку. Писалась она второпях, отсутствует даже обращение к адресату: «Ваше расположение позволяет мне откровенно говорить о моих расстроившихся обстоятельствах: они подобны теперь вашей датской собаке, с разницей, что ту тиранят двое, а меня четверо, товарищ и квартира, осень и карман; если не поможете теперь двадцатью пятью рублями,— разорвут!» Анастасевич с готовностью отзывается на просьбу. И вот спустя некоторое время происходит нелепейшее недоразумение: по заказу Анастасевича Венецианов исполняет какие-то портреты; видно, в разговоре о цене недостало четкости: заказчик решил, что пятидесяти рублей будет довольно. Оскорбленный Венецианов — цена и впрямь ничтожная — настолько позволяет обиде завладеть своим сердцем, что тут же резко и навсегда порывает с человеком, не просто симпатичным ему, но близким по духу и по делам своим — Анастасевич переводил не только «Федру» Расина, он переводчик книг В. Стройновского, посвященных живо интересовавшим Венецианова проблемам: «Об условиях помещиков с крестьянами», «Наука права природного, политического государственного хозяйства и права народов».
Венецианов к середине 1830-х годов так привык к ударам и уколам судьбы, что малейшую обиду воспринимает несоразмерно ее истинной значимости. Как многое мы теряем, позволяя такому невзрачному чувству, как обида, взять над собою власть! Так Венецианов, едва обретя, потерял для себя Анастасевича. Не исключено, что неудовольствие Гоголя, несправедливо обращенное на него, — ведь он в лучшем случае наблюдал за учениками, писавшими ту большую картину,— могло в свою очередь ввергнуть старого художника в коварную трясину обиды, из которой он не смог выбраться. Это тем более горько, что к преклонным летам одиночество на каждом шагу, как желанную добычу, стережет человека. Иллюзия, что вот — о счастье — встретил нечаянно душевно близкого тебе человека, посещает его все реже. А обманывает — чаще. У Гоголя и Венецианова — так видится нам через толщу времени — было так много сокровенно общего, что даже нам сейчас их разрыв представляется едва ли не трагедией...
1-2-3-4-5-6
 Тверь (1910 г.) |  1 |  На пашне. Весна. Середина 1820 |