А. Г. Венецианов в воспоминаниях племянника
Абрам Эфрос
Венециановская литература скудна. Если при имени этого художника нам кажется, будто мы о нем многое знаем, или многое, ежели захотим, можем узнать, то представляется это потому, что до сих пор еще сохранилась своеобразная устная традиция, передающая от «стариков к молодым» какую-то интимную молву о его жизни, о его человеческом облике, о привычках и особенностях его личности.
Любопытно, что пи один русский художник не задел в этом отношении так воображение современников, как Венецианов, ни о ком не создалось этих странных, переходящих из поколения в поколение устных биографических преданий. Нам ни разу не пришлось бы зачерпнуть от этих живых, бродящих по устам рассказов, если бы понадобилось очертить жизнь и работу Кипренского или Тропинина, или Брюллова — любого из венециановских современников. Относительно их мы знаем лишь то, что сохранила о них печатная и писанная бумага, да то, что создано ими самими; у нас есть только характеристики, исследования, воспоминания,— и немые свидетельства картин. Но стоит лишь заняться Венециановым, пожелать верно почувствовать и живо изобразить, кем он был и что он делал, как оказывается, что многое и чуть ли не главное идет стороной от официального Венецианова, каким он рисуется по печатным материалам. Приходится обращаться словно бы к источнику собственной памяти, к тому, что как будто когда-то слышал о Венецианове, и что одно есть истинно-верное в сравнении с домыслами и фантазиями венециановских мемуаристов и описателей.
Почему это так? Не потому ли, что мемуарам и писаниям о Венецианове не хватает именно убедительного запаха его живой жизни, ее будничной теплоты, ее интимного своеобразия. Устное предание шепчет и венециановская иконографии показывает суетливого трудолюбца, со смиренно озабоченным взглядом, копошащегося художника, конгениального домовитой тесноте, какой исполнена была та эпоха, тишайшего мастера, чье искусство было невероятно далеко от грохота и велелепия модных любимцев кисти, стороннего человека, оказавшегося вдруг, капризом судьбы, нужным «героем момента», приласканным, пригретым нечаянной славой, возведенным в родоначальники отечественного жанра,1 когда как-то однажды в своем «Гумне» переписал он хорошим русским почерком «Гранета».2 И ошеломленный, чувствуя, что положение обязывает, он стал что-то говорить «о моей методе»,3 усердно писать своих чудесных «Захарок» и «Капитошек», но и все время пугливо посматривать в сторону «большого искусства», которое катилось, равнодушное к нему, своим чередом, громыхающее и громадное, с «Гибелями Помпей» и «Медными змиями», по вехам, расставленным от старинных академистов до Брюллова и Бруни. Его испуганная недоверчивость к своей неожиданно объявившейся «методе», к вдруг налетевшей славе была законна: один за другим отходили от него выкормыши этой «методы» и приставали к свите, толпившейся у триумфальной колесницы Брюллова;4 а тут и сам он решил, что «метода» требует некоторого пересмотра, и засуетился, спеша следом за всеми, и стал сочинять академические «Представительства богородицы» и «Евангелистов», а в его жанрах появилась прилизанность, округлость, важность стиля, и эффектный шум брюлловской живописной стихии.5
Вот чем пахнет живая жизнь Венецианова.
Но Венецианов мемуаров! Какой четкий, торжественный, неуклонный облик: подвижника, учителя и человека! Апологии Мокрицкого являются определяющим образцом этой официальной венециановской схемы. Вспомните в его «Воспоминании» знаменитое место «со слезой»: «Алексей Гаврилович почти каждый день навещал своих учеников в Эрмитаже и во дворце; у него всегда было дело к министру двора, князю Волконскому. Князь любил его... Не раз Алексей Гаврилович приходил к князю Волконскому или подбегал к нему в Эрмитаже и невпопад: у князя много было забот и без нашей братии. Раз как-то не в духе был князь. Алексей Гаврилович подошел к нему в Эрмитаже с какой-то просьбой: «Поди прочь, мне некогда»,— сказал князь:— «приходи завтра». Пошел старичок назад, открыл свою табакерку и понюхал табачку, чтобы не так заметна была слеза на глазах, потому что дело было очень важное, хотелось испросить маленькое пособие каким-то сироткам. На другой день веселый пришел он к нам от князя и сказал: «А ведь вчерашнее-то дело уладили».6 Каков стиль! Вот так вырастала «канонизация Венецианова». Его творчество еще при жизни художника именовалось в печати «подвигом г. Венецианова»,7 и это выражение через целых пятьдесят лет повторил дословно П. Н. Петров в своих статьях о художнике.8 Для бывших учеников Венецианова эта канонизация значила многое: изменив венециановскому искусству и уйдя на служение к иным, более звенящим именам, перебежчики тем упорнее прославляли житие учителя, храбро расплачиваясь этой монетой перед ним и потомством за свою измену. Канонизация поползла дальше, по поколениям — вниз, и по знакомцам или по родне — в стороны, и сложила «сказание о Венецианове», истинное житие для художественных Четьи-Миней.
В «Моих записках» Николая Павловича Венецианова читатели сразу усмотрят любопытнейшие черты этого стиля. Племянник пишет о знаменитом дяде и от чистой веры сердца золотит быль легендой в знакомых нам по Мокрицкому тонах «жития».
Как должно писаться житие? — Ребенок чувствует необычное призвание, родители препятствуют, воспитатели притесняют, но он преодолевает все, тайком учится у какого-нибудь скромного учителя; этот учитель не может при всей благосклонности своей понять ученика и тащит его по утоптанной дорожке; однако и это искушение одолевает ученик и утверждает себя в самочинном делании и т. д., и т. д. Так, по этой схеме, и ведет свою линию сквозь обрывки и лохмотья разных воспоминаний венециановский племянник: дядя Алеша мальчиком любил рисовать; за это ему сильно доставалось от отца с матерью, а еще больше в пансионе от учителей; но он «смело завоевывал свое любимое занятие», а по воскресеньям целыми днями пропадал у одного живописца, Пахомыча. И тут же сугубый «легендный» штрих: этот Пахомыч несколько страниц спустя оказывается уже «Прохорычем», однако биограф не оглядывается на это превращение и так же уверенно ведет схему дальше.
Пахомыч учил рисовать карандашом, а по карандашу красками, но самобытность дяди Алеши не позволила ему следовать традиционным советам Пахомыча, и он писал прямо красками. Пахомыч, конечно, сердился и предсказывал, что из дяди Алеши ничего не выйдет; но однажды случилось то, что должно было случиться: дядя нарисовал прямо красками так хорошо, что Пахомыч удивился и очень похвалил, и «велел всегда так рисовать прямо красками».
Тут уже утверждается важнейшее: «необщее выражение лица» венециановской музы. Остается лишь провести эту черту сквозь весь рассказ.
Дядя Алеша подрастает и как-то раз попадает во дворец — видимо Кремлевский. Следует совсем золотая, легендарная фраза: «во дворце были царские и боярские художники». Эти царские и боярские художники стали тоже учить дядю Алешу, как правильно нужно рисовать, но и их попытка погубить дядину индивидуальность ни к чему не привела: «они разругали меня и Прохорыча, плюнули и ушли; так я их больше и не видел».
Наконец, дядя Алеша восходит на высшую ступень испытания: он — у «хорошего художника, профессора Боровиковского»: «хоть он и профессор, но все же очень часто сердился на меня, что я все по-своему стараюсь рисовать... делал замечания и удивлялся, что я не понимаю его».
Само собой ясно, что этой «борьбой с Боровиковским» символизируется окончательное оформление и созревание таланта: отныне перед нами уже «Венецианов».
Такова магистраль жития. Кругом она обросла многими странностями безоглядного пера, вроде Пахомыча-Прохорыча живописца, Прохора-Федора дворника, Павла-Николая дедушки, вроде шаткостей, противоречивостей, невероятностей в хронологических утверждениях.9 Вообще, по правилу, надо считать, что автор «Моих записок» с именами и датами не в очень большом ладу, — память на события у него крепче и убедительнее, нежели на числа и названия.
Но за всем тем из золотой легенды этих новых воспоминаний о Венецианове можно извлечь ряд очень любопытных и ценных данных, которые следует принять как достоверные факты биографии нашего художника, которых выдумать по схеме жития нельзя, от которых отдает реальностью подлинной жизни.
Прежде всего нас останавливает указание, что Венецианов обучался в пансионе; об этом уже сообщала П. Н. Петрову дочь художника Фелицата Алексеевна, по ее слова были взяты исследователем под некоторое сомнение, как и утверждение Мокрицкого, что Венецианов в Петербурге учился у Боровиковского, так как некоторые другие их указания не подтвердились.10 «Мои записки», написанные задолго до появления статей Петрова и ранее воспоминаний Мокрицкого, этими совпадениями с рассказом Фелицаты Венециановой и Мокрицкого делают оба утверждения бесспорными. Далее, ново и важно сведение, что, окончив пансион, Венецианов прослужил в Москве три года чертежником, т. е. 1804—1807 гг., после чего уехал в Петербург и поступил там на службу землемером. Последнее совпадает с документальными данными, приводящимися Петровым,11 и лишний раз опровергает указания Фелицаты, что ее отец по приезде в 1807 г. в Петербург определился по почтовому ведомству; переход же от «чертежника» к «землемеру» практически естествен, и три года чертежничества в Москве очень правдоподобны.
Новыми и бесспорными фактами из жизни Венецианова являются описываемые в «Записках» поездки его на Кавказ, к брату Павлу (это—тот средний сын Гаврилы Юрьевича Венецианова, чье имя и судьбу не удалось выяснить П. Н. Петрову),12 и к дяде и кузенам Венециановым, жившим в Ставрополе; этим выводится на сцену новая,13 обширная, еще существующая ветвь генеалогии Венециановых: дядя художника, Николай Юрьевич (родной и старший брат Гаврилы Юрьевича) и его дети с их многоразличным потомством. Такое же новое расширение семейного круга Венециановых дают «Записки» для Москвы в лице Ратниковых: по семейному преданию, сохранившемуся у московских Венециановых доныне, у художника была еще сестра Любовь Гавриловна, «тетя Люба» «Записок», которая вышла замуж за военного врача Владимира Ивановича Ратникова. Портрет его сестры Веры, писанный А. Г. Венециановым, и спасал в детстве автора «Записок» при тех трагических обстоятельствах, о которых повествуется в печатаемых воспоминаниях. Между прочим, сын автора «Записок», А. Н. Венецианов, рассказывал мне, что у его отца было дагеротипное изображение того портрета «Молодой девушки в русском наряде», который находится в Историческом музее и снабжен подписью Венецианова; в семье Венециановых это изображение считалось снятым с помянутого в «Записках» портрета Веры Ратниковой. Но для подтверждения этой иконографической атрибуции нет оснований, как нет оснований приписывать этот портрет Венецианову14.
Из отдельных сообщений «Моих записок» примечательны сведения о наездах А. Г. Венецианова в Москву по разным обстоятельствам, хотя и требуют осторожности иные живописные детали из московской жизни стариков Венециановых.
Столь же интересны указания на образ, писанный Венециановым на Кавказе, и на исполненные там же жанровые картины. Относительно двух из этих кавказских работ художника можно нащупать кой-какие следы и в других источниках; так, автор «Записок» говорит, что дядя нарисовал старую няню в шлычке и увез эту работу с собой,— полагаю, что не случайно всплывает в памяти «Старуха в шлычке» из собрания А. П. Бенуа,— по своей живописи эта вещь как раз относится к последним годам периода 1825—1830, когда художник ездил на Кавказ.15
Далее, тут же «Записки» дают следующее описание жанровой картины: «На полотне он нарисовал в саду у нас группу: мамаша разливала чай, папа сидел в конце стола, брат Вася и Афанасий играли на траве с котенком, дядя Павел рядом с дядей Алешей, дядя Володя сидел рядом с мамой, а няня стояла и держала Оно на руках»; убедительным может оказаться сопоставление этого описания со следующим: в бумагах Петрова-Собко, хранящихся в Ленинградской публичной библиотеке, в венециановской связке, среди перечня картин художника, значится под № 13: «Деревенское утро, семейство за чаем».16
Совершенно правдоподобны описания венециановских палитр, и очень характерно для деловитого трудолюбия Венецианова указание на особую записную книжечку, куда художник заносил названия и даты всех написанных им картин; но, конечно, утверждение, что в книжечке были записи, начиная именно с 1792 г. (в эту пору Венецианову было двенадцать лет), а всего в книжечку Занесено было ровно двести двадцать работ, — это уже от легенды, от жития.
Еще одно указание «Записок» должно нас остановить: будто А. Г. Венецианов сделал проекты надгробных памятников для всей семьи и, купив место на кладбище московского Покровского монастыря, «поставил памятник дедушке один с бабушкой, себе с тетей Марфой и дяде Ване».
Что касается проектов, то может быть это и так, но относительно постановки памятников следует сказать следующее: в Покровском монастыре есть несколько могил Венециановых, и все они расположены вместе; уцелели и памятники, и среди них есть, действительно, общий памятник Г. Ю. и А. Л. Венециановых17 и особый памятник И. Г, Венецианова.18 Но с памятниками, проектированными и будто бы поставленными художником, они не имеют ничего общего: на могилах стоят рядовые и типичнейшие надгробные изделия 30-х годов, какие тут же рядом можно видеть на могилах Языковых, Тутолминых и многих других, из такого же материала — бурого песчаника или черного базальта — и такой же простейшей формы: подобие громоздкой урны, накрытой квадратной плитой (памятники стариков Венециановых), или массивной короткой колонки, пересеченной квадратной плитой, с урночкой наверху (у И. Г Венецианова).
Наконец, для характеристики интимных настроений Венецианова в последние годы жизни выразительно то тягостное письмо художника, которое парафразирует автор «Записок». Очищая его от шлака вольной и невольной риторики, мы получаем верную картину одиночества художника, и она хорошо дополняет тот образ Венецианова, не находящего себе места, бродящего по родным и знакомым, через силу суетящегося и посмеивающегося, какой, мнится, встает и из давно опубликованных венециановских записок к Анастасевичу19 и из ныне печатаемых писем к Милюковым.
Несколько слов об авторе «Моих записок»: Николай Павлович Венецианов — старший сын Павла Николаевича, двоюродного брата художника. Он родился в Ставрополе, в 1817 г., 28 января, как сам указывает в «Записках», и умер, по сообщению его сына, А. Н. Венецианова, 18 октября 1889 г. В детстве он был привезен в Москву учиться дядей В. И. Ратниковым и здесь пробыл два года в Первой гимназии, затем вернулся в Ставрополь и некоторое время учился там; видимо, в семье не все обстояло благополучно, ибо отец отдал Н. П. на военную службу, а взятый в дом для отдачи в солдаты, вместо Николая Павловича, воспитанник Мурлеев остался у старика Венецианова помощником: «Мурлеев был воспитанником моего отца, его отец мой взял для того, чтобы его воспитать до воинской повинности и отдать в солдаты вместо меня, и вот, когда он вырос, то отец мой был чудак: вместо того, чтобы его отдать, он отдал меня в солдаты, а Мурлеев остался у отца торговать»...
На военной службе Н. П. дослужился до фельдфебеля и там же женился на дочери учителя, Марфе Федоровне Ивановой.
«Записки», по всем данным, и написаны Николаем Павловичем на военной службе, в период приблизительно 1845—1850 гг.: воспоминаниями о блаженных днях детства и отрочества, видимо, скрашивал Н. П. свои служебные досуги; возникновение «Записок» приурочивается нами к этим годам на том основании, что, с одной стороны, в тексте имеется прямое указание: «Мои воспоминания детства, 1845 года, Января 15 д. г. Ставр.», с другой стороны, в позднейших частях «Записок» упоминается уже о смерти Венецианова в 1847 г., а элегический конец «Записок» непосредственно связан с рассказом об отдаче автора в солдаты, и чувствуется, что эта солдатчина — еще совсем свежая рана.
Рукопись — на самодельной тетрадке старинной бумаги, в осьмушку; нескольких листков не хватает, вследствие чего получился перерыв в рассказе между приездом в Москву и поступлением в гимназию.
Абрам Эфрос,
1 А. Оленин, Краткое историческое сведение о состоянии Имп. Ак. Худ., 1764-1829 гг., стр. 18, § 26: «По живописи разных родов (peinture de genre) академик Венецианов первый открыл в России путь к сему приятному роду живописи...».
2 Выражение Вигеля о Воронихине («Записки», т. II, стр. 42, М., 1892 г.): «[Воронихин] ничего не мог сделать, как самым скверным почерком переписать нам Микель - Анджело».
3 П. Н. Петров, Алексей Гаврилович Венецианов, «Русская старина», 1878 г., кн. X, стр. 279: «Обучение молодых бедных людей но методе моей», пишет Венецианов в записке, поданной А. Н. Оленину в 1827 г.; то же выражение — в письме к В. Г. Анастасевичу 1832 г.: «Один из питомцев, шедший неукоснительно по дороге моей методы, посылается за границу...» см. в данной книге стр. 295.
4Ушли Мокрицкий, Михайлов, Тыранов, Липин, Игин; да и Заренку, равно как и многих других, хотя официальной, явной измены не было, следует считать скорее брюлловцами, нежели венециановцами.
5 Таково большинство картин последнего пятнадцатилетия жизни художника, и в их числе знаменитый «Туалет» (6. собр. М. П. Фабрициус, ныне Гос. Третьяковская галерея), «Спящая девушка» (б. собр. кн. С. С. Абамелек-Лазарева), «Гадание» (Русский музей и 6. собр. С. С. Хрулева), «Кормилица с ребенком» (б. собр. И. Е. Цветкова, ныне Гос. Третьяковская галерея), «Причащение умирающей» (б. собр. Румянцевского музея, ныне Гос. Третьяковская галерея), «Отправление рекрута» и «Возвращение солдата» и т. п.
6 А. Мокрицкий, Воспоминание об А.Г. Венецианове и учениках его, «Отеч. записки», т. CXIV, ноябрь 1857 г.; см. в данной книге стр. 54—90.
7 «Подвиг г. Венецианова тем еще значительнее, что, без сомнения, обратит многих художников к последованию ему...» — «Отеч. записки», 1824 г., стр. 165.
8 «А. Г. Венецианов», «Русская старина», 1878 г., кн. X, стр. 265: «Подвиг его совершился так, незаметно, на глазах современников...»
9 См. далее прим. к тексту «Моих записок».
10 П. Н. Петров, А. Г. Венецианов, «Русская старина», 1878 г., кн. X, стр. 269 -270.
11 Там же, стр. 270.
12Там же, стр. 270. Упоминание о нем: «Павел» (1781—1784 гг.). встречаем в каталоге Н. Н. Врангеля, Венецианов в частных собраниях, стр. 13, в описании портрета Анны Лукиничны Венециановой. Более подробные сведения дает в заметке о Венецианове («Золотое руно», 1907 г., № 7—8—9, стр. 33) А.Успенский, но сведения эти не вполне верны, А. Успенский смешал двух кузенов: Павла Гавриловича Венецианова, родного брата художника, и Павла Николаевича Венецианова, двоюродного брата художника, и первому приписал жену и потомство второго. По «Моим запискам» явствует несомненно, что Павел Гаврилович женат не был и умер бездетным (см. прим. 30).
13 А. Успенский, А. Г. Венецианов («Золотое руно», 1907 г., № 7—8—9, стр. 33) и генеалогическая таблица; исправления этих сведений — см. дальнейшие примечания.
14 Портрет поступил в Исторический музей из коллекции А. П. Бахрушина; в правом углу имеется фальшивая подпись: «А. Венецианов, 1821г.». Портрет, по-видимому, написан художником Мауро Гандольфи (см. мою статью: «Девушка в русском наряде» в журнале «Среди коллекционеров», 1922 г., № 5—6).
15 Был на выставке «Венецианов в частных коллекциях» в 1911 г. Описан у Н. Н. Врангеля в каталоге выставки под № 22. Ныне - в Русском музее. Реплика меньшего размера была в собрании П. В. Деларова.
16 Необходимо однако принять во внимание, что в бумагах Петрова-Собко указывается 1825 год, как время возникновения картины, тогда как по «Моим запискам» картина сделана в 1828 году. Чем руководствовался П. Н. Петров при обозначении даты «1925 г.» — неизвестно; весьма вероятно, что лишь общим сходством картины с другими произведениями Венецианова того же периода, ибо, думается, картину эту Петров еще видел, и именно о ней говорится (лист 7-й венециановской связки петровских бумаг) в записке, адресованной Петрову кем-то из Академии художеств, 11 декабря 1871 г.: «Милостивый государь П. Н. Для музея приобретены Академией следующие вещи:... 2) Портрет Венецианова, пис. сам художник, цена 300 р., в. 7,5 в.; ш. 6 в.; 3) картина: сцена из домашнего быта, пис. Венецианов, цена 750 р., в. 10 в.; ш. 7 в. Из Музея Академии «Сцена домашнего быта» пропала, — как давно, выяснить не удалось. Таким образом, приблизительную дату «1825 год» Петрова следует, может быть, заменить более точной — 1828 годом, согласно указанию Н. П. Венецианова.
17 На памятнике значится с одной стороны: «Под сим камнем погребено тело московского купца Гаврилы Юрьевича Венецианова, скончавшегося 30 июня 1833 года на 85-м году своей жизни» (см. текст под прим. 52); с другой стороны: «Под сим камнем положено тело супруги его, Анны Лукиной Венециановой, скончавшейся 1812 года, сентября 11 дня, жития ее было 52 года» (см. прим. 49).
18 Иван Гаврилович Венецианов, младший брат художника, родился 27 декабря 1785 г., умер 20 апреля 1835 г. (ср. «Московский Некрополь», т. I, стр. 194, М., 1912 г.).
19 Письма А. Г. Венецианова к В. Г. Анастасевичу с прим. С. Эрнста, «Старые годы», 1915 г., январь-февраль, см. в данной книге стр. 291—300.