Глава четвертая. Страница 4
1-2-3-4-5-6-7-8
Глубина творчества, познания жизни, опыт жизненно-философский и просто опыт обыденной жизни — крепкие звенья одной цепи. Для Венецианова-художника одним из способов постижения жизненных законов, душевной сути будущих главных его героев — крестьян стало хозяйствование. С начала пребывания в деревне он начинает с упорством постигать азы новой для него науки, новой должности сельского хозяина.
Неотъемлемая черта душевного склада Венецианова — ответственность за всякое дело, к которому он прикоснулся, добросовестность, умение всем сердцем, с любовью отдаваться труду своему. Когда-то римляне, желая сделать высокую похвалу творению поэта или художника, говорили, что это создано «Industria mirabili» — с трудолюбием удивительным или «Incredibili industria», то есть с невероятным трудолюбием. Венецианов — поразительно, как в его маленьком, с годами все более болезненном теле хватало сил — не жалел своего труда. Коль скоро ему выпал жребий стать помещиком, он хочет быть образцовым хозяином своей земли. Он не только читает земледельческую газету, изучает крестьянское законодательство, книги об урочных работах. Убедившись на своем опыте, как скупа, скудна тверская земля, он составляет Записку о неурожаях в Тверской губернии. Ставит опыты с исследованиями почвы. Строит разные агрономические планы. Вековая заболоченность вышневолоцкого края приводит его к зачаткам мелиорации — прокладываются канавы, вода спускается в пруды, пригодные для рыборазведения, осушаются земли для выгона скота. После многолетних опытов он приходит к четырехпольному устройству запашки и достигает значительных урожаев хлеба. На свои скромные средства он покупает новоизобретенные маслобойни. Подхватывая тогдашнее новшество, заводит у себя овец-мериносов. Природная цельность его натуры неизменна: как в главнейшем деле своей жизни, искусстве, он неустанно ищет новую, неизведанную дорогу, так и в хозяйствовании он ищет новаций, ведущих к общему благу.
Для развития творческой натуры Венецианова куда большее значение, чем новшества и усовершенствования, имела нравственная сторона его помещичьих забот. Венецианов не помышлял об отрицании крепостного права. Не потерявший до старости романтических представлений о жизни, он наивно полагал, что духовная ценность человека найдет проявление и без сословного равенства. С такой меркою он подходил в суждениях своих и о высших, и о низших слоях российского общества. Он умел видеть низость в среде вельмож и возвышенную красоту души униженных крепостной кабалой крестьян. Он ратовал за изначальное равенство всех людей. Он разделял воззрения Сумарокова и Кантемира о том, что и мужик, и барин равно произошли от Адама, оба — «земли одушевленный ком». Близки ему и слова Антиоха Кантемира, который еще в 1743 году в сатире «На зависть и гордость дворян злонравных» внушал «каменному душой» помещику, бьющему «холопа до крови», что у барина и крепостного «плоть однолична», что рожденные от «дам» и «баб» равны перед матерью-природой. Он хотел стать и стал помещиком, который несет за своих людей деловую и духовную ответственность.
Его личный опыт хозяйствования в крошечном имении, где число крестьян за все годы не превысило семи десятков, убеждал его, что при доброй воле можно построить взаимоотношения помещика и крестьян на основе взаимообязанности, взаимодоверия, взаимоуважения. Он только не мог себе позволить помыслить, что это было следствием его личных человеческих качеств, что это не вмещалось в общепринятые нормы существующего строя, что все, что он делал, было вопреки самой сути узаконенного позорного принципа душевладения.
Вдохновленный чувством долга, он всячески старается улучшить жизнь своих людей. Его попечением в имении строится больница для крестьян, куда за сорок верст везли больных из соседних владений. Он устраивает школу для крестьянских детей. Бродя по окрестным полям, он сам неутомимо собирает лекарственные травы. Он добился того, что самый бедный его мужик имел две лошади и по четыре-шесть голов рогатого скота. Всем этим в целом он достиг много большего — он заслужил доверие и любовь крестьян.
Венецианов на протяжении всей жизни останется верным своему понятию долга перед подневольными людьми. Еще не раз мы встретимся с примерами его единоличной борьбы с уродствами крепостного права. В конце жизни, больной, измученный одиночеством и градом неудач, он горячо рассуждает с одним из своих соседей о том, что «можно и должно сделать для улучшения состояния» его крестьян. На другого соседа гневается за то, что тот пытается отстоять чересполосицу, древний бич русского земледелия, «...вооружается противу уничтожения чересполосных владений». «Это свойственно одному сумасшедшему»,— пишет он в одном из последних писем Николаю Петровичу Милюкову. Гнет взятой на себя добровольной ответственности за свою землю, за своих людей кажется ему подчас непосильным. Но он сам отдал себя в эту «крепость» вечной ответственности. Обязанности помещика, говорит он, «очень тяжелы, ежели их выполнять и по законам гражданским и церковным, и даже по законам материального благоустройства состояния». Но, по его неизменному убеждению, гражданского уважения достоин только «помещик, понимающий вполне свои отношения к крестьянину, а не тот, который тонет в грязи феодализма».
Прокладывают ли работники канавы в болотах, выходят ли на первый день пахоты, скирдуют сено, жнут рожь, молотят на гумне хлеб, широко гуляют на главном в Сафонкове-Тронихе престольном празднике средины лета в честь Ильи-пророка, Венецианов то и дело оказывается рядом, среди них, вместе с ними. Шутливый, приветливый, он дает указания, перебрасывается словами, веселится в день праздника — и смотрит. Приглядывается, всматривается, жадным взглядом с лету ловит постоянно меняющиеся выражения лиц, мысленно на миг как бы останавливает отдельные фазы непрерывно-слитного движения тел, жесты снующих рук. Он учится читать в том или ином сложении мускулов лица отражение душевных движений. Ему открывается целый кладезь пластических богатств, когда он видит, каким послушным эхом отзываются складки мягкого платья на движение скрытого под ним тела. Главное и вторичное, малое и большое — все, пока без разбору, он до крохи, как скупец, вбирает в себя, в кладовые своей памяти. Он изучает. Больше, глубже того — он познает открывающуюся ему жизнь и ее творцов в холщовых армяках и длиннополых сборчатых юбках...
В первоначальную пору накопления впечатлений он почти не решается отдавать новые впечатления даже листу бумаги, не то что холсту. Он словно уже не доверяет прежнему своему умению. Он смутно ощущает, что его оружие, арсенал его художественных средств для новых завоеваний требует решительного обновления. Мечась в этих трудных поисках, что-то он, конечно, пробует. То вдруг напишет на доске маслом апостола Андрея Первозванного. А оказывается изображенным под этим библейским наименованием здешний крестьянин со сложенными перед собою руками. Тогда он пишет - тоже на доске, тоже маслом — просто крестьянина, отрезающего ломоть хлеба. Но черты его лица получаются малоподвижными, малоиндивидуальными. С таким же основанием автор мог бы дать этому герою какое-то апостольское имя. Он откладывает палитру. Берется за карандаш. На листках, чаще на клочках бумаги вызывает к жизни слабые подобия фигурки сидящего пастушка, крестьянок, ребятишек, деревенской улицы, стены сарая, просто бревен, наличника окна, древесного ствола. Робкие попытки. Призванный самой природой своей натуры мыслить цветом, он с трудом может выразить себя в монохромном рисунке. Должно быть, поэтому он с годами почти оставит карандаш.
И все же долго так продолжаться не могло. Бремя новых знаний выносилось все труднее. Приспела пора, когда сделалось невыносимо нужно выплеснуть переполнившие его впечатления. Так появляется на свет композиция, обыденно названная автором «Очищение свеклы».
После изображения Головачевского с воспитанниками это вторая в его практике групповая композиция. Он сейчас словно опасается не уместить переполняющие его впечатления в рамках одиночного портрета. Он впервые пробует связать отдельных людей единым, общим действием. Правда, самого «производственного процесса» он не показывает, «техника чистки свеклы» его занимает менее всего. Собственно, так будет всегда: Венецианов никогда не стремился к тому, чтобы его картины могли играть роль «пособия» по сенокошению, пахоте или обмолоту хлеба. Он одарен способностью уловить ту естественную остановку житейского действия, когда чисто внешние связи отдаляются на второй план, а на первый выступает нечто несравненно более важное — образно-пластические, духовные связи людей труда. Картина называется «Очищение свеклы», но в данный, увековеченный художником миг никто свеклу не чистит. Художник захватил недолгий момент передышки: следующая корзина уже принесена, и кажется, едва мы отвернемся, снова заснуют руки крестьянок, одна из них еще даже не поспела опустить из рук нож.
1-2-3-4-5-6-7-8
 На пашне. Весна. Середина 1820 |  Тверь (1910 г.) |  2 |