Глава четвертая. Страница 2

1-2-3-4-5-6-7-8

В нем все больше крепла уверенность, что его лепта в общее благо — искусство, творчество. Он почти ощущал на ощупь ту незримую нить, которая тянулась из далекого прошлого в сегодня, от исторических деятелей России, чьи образы он повторил в своих литографиях, к таким его героям, как Фонвизин или Бибиков: благородство помыслов, чистота побуждений, нравственные устои, готовность все отдать во имя блага отчизны. Показать соотечественникам лик героя современности, одновременно возвышенный и пронизанный правдой жизни,— примерно так можно выразить самые общие очертания главной творческой задачи, оформившейся в воображении Венецианова к исходу первого петербургского периода его жизни и творчества.

Резкой грани между этими этапами, собственно, не было. Эта грань видна лишь с длинной исторической дистанции. В жизни все происходило постепенно, исподволь, подчас не вполне заметно для самого художника. С 1815 и до 1819 года Венецианов не оставляет службы. В новообретенном своем имении он бывает лишь наездами. Двухэтажный дом в Сафонкове не был еще готов принять новых хозяев. Да и труды на ниве просвещения так увлекли его, что до поры не давали на долгий срок оставить Петербург. Как-то однажды Венецианов привез из деревни аккуратно запакованный маленький холст. Он еще и сам до конца не понимал, как отнестись к тому, что он сделал. В том, что он отступил от общепринятых норм, сомнения не было. Надо думать, что прежде всего ему хотелось услышать мнение своего учителя. Показывал ли он эту работу Боровиковскому и если да, то как отнесся к ней старый учитель — мы не знаем. Зато сохранилась не словесная, а вещественная оценка Ивана Бугаевского-Благодарного: он сделал копию с «Капитошки», видимо, поразившей его. Кстати сказать, сама картина не дошла до нас, и мы знаем ее только по этой копии.

С небольшого холста смотрит, обернув головку через плечо, девчурка с личиком серьезным и сосредоточенным. Низко надвинутый на лоб платок. Старенький зипун. Рука в огромной варежке придерживает на плече деревянный валек. При оценке чего-то нового, необычного наш разум всегда пытается отыскать какие-то аналогии. Невольно вспоминается написанная Боровиковским торжковская крестьянка Христинья, его же парный портрет дворовых девушек, давний портрет кисти Ивана Аргунова, в котором увековечена красавица-крестьянка в высоком, богато расшитом кокошнике, словно корона венчающем ее гордо посаженную голову. Все они, несмотря на низкое происхождение, так празднично нарядны, так пленительны, что, пожалуй, если повесить их портреты в ряд с загадочно-прекрасными дамами Рокотова или Боровиковского, это едва ли покоробило бы самый взыскательный взор любителя художеств. А вот если мысленно поставить в этот ряд «Капитошку» или представить ее среди изящных, танцующих или играющих на арфе, улыбчиво радостных, сверкающих переливами ломких шелков воспитанниц Смольного института кисти Левицкого, тотчас еще разительнее бросится в глаза никогда доселе не виданная новизна, необычность венециановского создания. Между всеми образами русских женщин, созданными прежде лучшими отечественными мастерами, и этой девочкой в тулупе с вальком на плече, идущей как бы мимо зрителя, не глядя на него, словно бы и не очень довольной, что ее оторвали от дела, «дистанция огромного размера». И разница здесь не в наряде, не во внешней непрезентабельности. Суть в том, что, несмотря на серую бедность одеяния, несмотря на принадлежность к «подлому» сословию, Капитошка своим спокойным достоинством, неулыбчивой серьезностью, нетронутой чистотой души полуребенка-полудевушки вызывает не только симпатию, не только интерес необычно нового, но и невольное, как бы вынужденное волей художника уважение.

Надо думать, что, когда Венецианов писал этот первый свой крестьянский портрет, в душе его жило ощущение, будто он сделал первый робкий шаг в неведомое, словно ступил на шаткий мосток над бурным потоком. И вот встретил протянутую навстречу крепкую, ободряющую руку друга... Возможно, как раз тогда в знак благодарности Венецианов сделал портрет старого друга, изобразив Бугаевского нарядным, моложавым, в берете с пышным страусовым пером и с мандолиною в руках. В этом портрете Бугаевский выглядит собратом «Молодого человека в испанском костюме»: нехоженая дорога, первый шаг по которой был ознаменован портретом Капитошки, не могла быть — и не была — прямой и ровной. Еще не раз Венецианов будет оглядываться назад, возвращаясь к прежде найденным приемам, пока не утвердится в правильности отысканного им самим пути.

Жизнь его в те последние перед переездом в деревню годы до отказа была полна трудов, хлопот и забот. Опостылевшая, а потому особенно тягостная служба в департаменте. Увлеченная работа в школе Общества учреждения училищ и над литографскими портретами исторических деятелей России. Все больше внимания и сердечных сил брала и новая обязанность — обязанность отца семейства. В 1816 году Марфа Афанасьевна родила дочь, нареченную при крещении Александрой. Два года спустя появилась на свет Фелицата. Смолоду некрепкая здоровьем, жена часто недомогала. В доме звучали слезы детских обид и капризов, в воздухе стоял делавшийся привычным запах микстур и лечебных снадобий. А тут еще беда — спеша из должности домой, поскользнулся на обледенелой мостовой, Упал, сломал руку. Все сошлось одно к одному. Жене и девочкам был нездоров промозглый питерский климат. Дом в Сафонкове уже почти готов. А главное — свершился годами созревавший душевный перелом. Выбор сделан. Брошен жребий. Выслуживший почти за четверть века государственной службы лишь чин титулярного советника, он навсегда оставляет чиновничье поприще и едет в деревню, в тверскую глушь.

Мы оставили Венецианова на пути в Сафонково. А в Михайловском в том же 1819 году недавний лицеист Александр Пушкин, склонившись над белым листом, стремительным, летящим своим почерком записывает первые строфы своей «Деревни»:

Так поразительно всесильна, так всеобща была тяга людей, творящих духовную жизнь России, к родной земле, к природе, к отстранению от низменной и суетной тщеты столичного бытия, что ею равно охвачены и многоопытный, проживший почти половину жизни художник, и едва ступивший во взрослую жизнь юноша. Меж ними, меж Пушкиным и Венециановым, вовсе не знакомыми пока и не слишком близкими потом, есть много точек соприкосновения жизни души, соприкосновений, не уловленных современниками и до обидного скудно замеченных потомками. Пройдет немного времени, и Венецианов в зримых образах, почти с пушкинской правдой и простотой воссоздаст и нивы полосаты, и луг, уставленный скирдами, и тишину вольно раскинувшихся полей. Он — как Пушкин — с правом мог бы сказать родной земле: «Я твой...» Еще не раз читатель встретит на этих страницах поставленные рядом имена поэта и художника. Однако это отнюдь не означает, что автор помышляет об утверждении некоего тождества творчества Пушкина и Венецианова. Конечно же, Венецианов не конгениален Пушкину. Пушкин — гений, гений всех времен и народов, гений всего человечества. Венецианов — замечательный русский художник XIX века, творчество которого в силу его народности, ярко выраженной национальности, своеобычности так дорого нам, его потомкам, и в силу этих же причин интересно иноземцам: не случайно Венецианова в начале нашего века отметил в своих статьях австрийский поэт Рильке, не случайно в ГДР и Венгрии вышли книги посвященные Венецианову. Общее меж Пушкиным и Венециановым не в мере отпущенного каждому таланта, а в том, что оба шли в искусстве близкими путями. Близкими путями и в одном направлении. Это направление — завоевание все новых слоев действительности для искусства.

1-2-3-4-5-6-7-8

Памятник Венецианову недалеко от Сафонково

Весна

На пашне. Весна. Середина 1820