Глава первая. Страница 4

1-2-3-4

Во второй половине XVIII столетия, в годы становления Венецианова, в пору его первого прикосновения к искусству именно портрет был той областью изобразительного искусства, в которой русская живопись достигла высоких вершин. Один из самых блестящих портретистов той поры и, по сути, единственный, кто покинул суетный Петербург и переселился на жительство в Москву,— Ф. Рокотов.

Венецианову было двадцать восемь лет, когда Рокотов скончался. Последние годы Рокотов жил на той же Воронцовской улице, что и Венецианов. Предположить, что Венецианов не слыхал о Рокотове, прожившем в Москве четыре десятилетия, просто немыслимо. Вероятнее всего, юноше были знакомы и некоторые произведения кисти прославленного мастера. Во всяком случае,— об этом говорит ряд ранних произведений Венецианова — искусство Рокотова оказало на молодого художника некоторое воздействие. Правда, Рокотов не работал в технике пастели. Но в том-то и дело, что достичь рокотовской нежности цветовых отношений, «смазанности» контуров, дымчатости «туше» начинающему художнику было много проще в пастели, нежели в живописи маслом. Сама техника пастели как бы таит в себе эти качества.

Примерно таким можно представить себе круг ранних художественных впечатлений, полученных Венециановым в Москве.

К первому году нового века относится и первая известная нам работа Венецианова — портрет матери. Он уже самостоятельный человек, несколько лет состоящий на государственной службе. И, судя по этому портрету, художник с достаточным опытом. Холст написан маслом, а не пастелью. Видимо, художник стремится к овладению и техникой масляной живописи. Не исключено, что это вообще первая серьезная проба в новой для него технике. Уже в мае будущего, 1802 года молодой художник будет в столице, уедет бог весть на какой долгий срок. Ему хочется бережно сохранить мельчайшие детали облика любимого человека. Все кажется ему важным, ничем нельзя поступиться. Ему хочется увезти с собою праздничный облик матери. Он просит Анну Лукиничну надеть парадное платье из красного переливчатого шелка. Еще так мало искушенный в тайнах гармонии колорита, он для еще более яркой нарядности просит ее набросить зеленую шелковую шаль, дает ей в руки веер — вместо привычных обиходных предметов. Ей неловко с ним, видно, что натруженные руки не привыкли к красивым безделкам: она сложила веер, охватив его неловкими пальцами. Интересно бы знать, действительно ли в доме Венециановых существовал веер точь-в-точь такого же оттенка, как зеленая шаль? Вопрос не праздный. Думается, едва ли возможно было такое прямое совпадение. Скорее всего, Венецианов увидел, что положенные рядом такие контрастные цвета образуют очень интенсивный удар, создают вкупе ощущение плотной и тяжелой живописной массы, в зрительном восприятии сильно перевешивающей пустую правую часть холста. Тогда он в точности тем же зеленым тоном, каким написана шаль, кроет и сложенный веер. Инстинктивно чувствуя, что равновесие все же не сделалось полным, он изобретает еще один прием: продлевает линию сложенного веера за пределы холста. Создается ощущение, что правый угол как бы закреплен, и чувство неустойчивой зыбкости больше не мешает восприятию.

Оказавшись в двойном плену — неосвоенной техники и собственного замысла, Венецианов здесь скорее описывает натуру, чем воссоздает ее. Он с абсолютно одинаковым вниманием, тоненькой кисточкой, не оставляющей следа мазка, пишет и лицо матери, и тщательно наплоенные оборки, и бантики шелкового чепца.

В лице Венецианов пытается не только проследить светотень, но и, пока что очень робко, обозначить рефлексы. Руки Анны Лукиничны чуть неловко положены одна на другую. Художник не только решается передать теплый розовый рефлекс на верхнюю руку от нижней, но и нижнюю руку осмеливается залить зеленым отсветом шали.

В общем портрет, конечно, еще тяжел, темноват по колориту. Создается впечатление, что, стоя перед мольбертом, Венецианов не мог отделаться от впечатления тех работ старых мастеров, которые ему довелось видеть. Кажется, что он пока еще не научился, разглядывая их, различать, в каком случае притемненность колорита сознательно определена замыслом автора, а в каком вызвана просто потемнением покрывающего картину лака. Этот отголосок музейных впечатлений лишний раз подтверждает предположение, что Венецианову в детстве и юности много приходилось учиться «вприглядку». Не случайна и еще одна особенность портрета. Пространственный слой холста очень мал, глубина почти сведена к плоскости. Несмотря на контрастность красного платья и густо-зеленого фона, фигура кажется почти слитой, почти «врезанной» в фон, пока совершенно нейтральный, ровный. На память невольно приходят русские парсуны XVII — начала XVIII века, эта своеобразная переходная форма от иконописи к светскому портретному искусству.

И все-таки по портрету видно, что Венецианов немало преуспел. Ведь последние годы он занимается искусством урывками, служа в Чертежном управлении с жалким жалованьем в пять рублей ассигнациями.

Что могло побудить молодого человека оставить родной дом, любимый сад, самых близких в свете людей, да, наконец, саму Москву и отправиться в далекий, холодный Петербург, о котором москвичи единодушно отзывались с неприязнью? Можно было бы обвинить их в предвзятости, если б тех, кто отдавал предпочтение Москве, не было так много. С годами их станет еще больше: Лермонтов, Герцен, Огарев Грановский и многие другие были страстными ревнителями старой столицы. Правда, они облекут свои мысли в слова несколько позже но, чувства москвичей были точно такими и за три десятилетия по того, как, скажем, Герцен писал жене из Петербурга: «Москва не заменится в моей душе Петербургом, и не по одним воспоминаниям. Петербург холодный, угрюмый, полурусский, покрытый туманом, совсем не то, что наша Москва, звонящая тысячью колоколами, народная».

Венецианов откликнется на этот волновавший не одно поколение вопрос ровнее, спокойнее и, пожалуй, справедливее: «Может быть, людимости московской, рассыпчивой приветливости и порхающей ласки не найдете ни в ком,— писал он о Петербурге,— но твердое по сердцу знакомство отыщете везде». Пожив какое-то время в Петербурге, Венецианов скажет, что этот город — «реторта, где плавится мысль человеческая», что «дух здесь не морится голодом». Эти слова не только открывают нам то, за чем отправился он, оставив теплый отчий дом, в Петербург. Они объясняют отчасти и побуждения многих из числа тех, кто столицу бранил, а все же оставлял ради нее любезную сердцу Москву...

Венецианов покидает родные пенаты на изломе двух столетий. Он ступает на самостоятельную дорогу жизни в самом начале нового века, на его втором году. Пожалуй, немного найдется в истории Европы столь резких изменений, столь ярких событий, какими насыщен переход от одного века к другому. Венецианову выпало на долю быть свидетелем грандиозных событий и ощутить на себе их последствия. На западной оконечности Европы Наполеон совершил противоправный захват власти и объявил себя единственным правителем Франции, по сути дела — узурпатором. Так печально завершилась Великая французская революция 1789 года, обещавшая народу Свободу, Равенство и Братство...

Последние годы уходящего века отмечены важными событиями. В 1799 году в семье московских дворян Пушкиных родился сын Александр. В том же году, на исходе последнего года старого века, в семье отставного профессора Петербургской Академии художеств появился на свет третий сын Карл. Годом раньше во Франции родился Эжен Делакруа, в будущем страстный адепт романтизма в живописи. Бой барабанов, оружейные залпы солдат наполеоновской гвардии заглушили первый крик еще одного гения европейского искусства — Оноре де Бальзака.

Во всех концах Европы лилась праведная и неправедная кровь. Великий Шиллер в 1801 году — как раз тогда, когда Венецианов трудился над портретом своей матери, создавал трагическое стихотворение «Начало нового века»:

12 марта 1801 года убит в Михайловском замке Павел I. На престол взошел царь Александр. Но и новый властитель, Александр I, сулил, но не принес счастья России. Смена царей. Смена столетий. Начало нового этапа жизни и творчества...

1-2-3-4

2

1

Памятник Венецианову недалеко от Сафонково